Как я был Анной

Жил на свете мальчик. Дурак дураком, как все. А потом — хоп! — и открыл для себя, ну, скажем, Пикассо. Воткнул одну из его картин на аватарку. Прочёл о нём пару книг. Стаскался в генштаб Эрмитажа. И стал такой думать — я присвоил Пикассо, всему пиздец! То есть со мной произошло исключительное событие: я узнал тайну, я причастился. Бородатые мужчины в очках будут жать мне руку. Женщины в чулках станут искать моей ласки. А всем похуй — не ищут, не жмут. У каждого свой Пикассо. И Гоголь свой. И Джармуш. И Брейгель. И любая впечатляющая тварь. Мальчик в шоке. Ходит, пристаёт к людям. А вот Пикассо, говорит, девушки авиньонские вот, кубизм. А ему отвечают — кубизм-шмабизм, пошёл ты нахуй со своим Пикассо.

И каждый пытается втюхать своё. Любимое. Исподнее. Потому что этих «каждых» с их любимым и исподним тоже шлют нахуй, а так хочется адептов и хоть бы влажных рук мальчика, раз не сподобиться рук бородатых и в очках. А сами бородатые и в очках приходят домой, где жёны, младшие научные сотрудницы, варят борщи, и говорят им — а вот Бодрийяр, а вот Эко, а вот Бэнкси… И курят в форточки. И пробуют сметану с ножа. А жёны слушают, куда им деваться от цепких бородачей? А бородачи знают, что, кроме жён, если на улице, например, или в кругу коллег, то сразу нахуй пошлют, поэтому и женаты. А мальчик из начала истории не женат. Он юн и не понимает пока этой великой прелести. Он продолжает лепетать про Пикассо. А потом про Кафку. Или, не дай бог, про Иосифа Бродского.

А в двадцать три мальчик вдруг — хуяк! — и читает Сартра. Я всё понял, говорит он себе шёпотом в тёмной комнате, и тут его уже не остановить. Пять лет будет он плеваться словом «экзистенциализм» в лица прохожих. Прохожие будут утираться, слать его на хуй и жить дальше. А мальчик не будет. Мальчик будет только плеваться и мечтать о Симоне де Бовуар, благо, в глаза он её не видел даже на старых фотографиях. Спустя пять лет пьянства и поиска экзистенции в кишках мальчик наконец встретит толковую бабу. Будет она ухватистой, с арбузными щеками, с грудью четвёртого размера и с горячей жопой.

Мальчик станет мужем. Научится не кончать до пятнадцати минут кряду. Воткнёт на рынке пару палаток с женскими сумками. Видимо, вместо аватарки. Полюбит шашлык, море и другие простые радости. Отрастит брюшко. По вечерам — книжки Ли Чайлда и фильмы Тарантино. В субботу — банька. Три раза в неделю — супружеская ебля. Честь по чести. Детишки, детсад, хатка в ипотеку, магазин «Икеа», автомобиль. И вот однажды, лет через пятнадцать, где-нибудь в Абхазии, к нему подойдёт двадцатилетний пацан и скажет — а вот Пикассо… А наш бывший мальчик посмотрит на него, повертит во рту «пошёл ты на хуй», да так и не скажет. А скажет ласково — иди отсюда, голубчик, солнце заслоняешь. Потому что всё было не зря. И Пикассо, и остальные. Потому что когда повертел во рту «пошёл на хуй», да так и не сказал… Это ведь и есть культура.