Как я любил тебя

…Сквозь тьму вижу я Маричику. Вот она сидит на бороне, сжавшись в комочек, промерзшая и безучастная. Тяжело шагают волы. Из ноздрей валит пар. Михалаке хлещет их кнутом, чтобы не ленились. Борона увязает в сугробах, кренится, чуть ли не опрокидывается. Но никому нет дела до Маричики, никому ее не жалко. И тебе, Дарие, тоже…

Девка стог не навивала,
сватьюшка, сватьюшка…
Девка в чижика играла,
сватьюшка, сватьюшка.

Кривой Веве хватает меня за руку.

— Пойдем, — говорит он, — пойдем к музыкантам.

Мы подбираемся поближе к музыкантам. Они играют, поют озорные песни. Горло у них пересохло, но они поют. Рябой цыган ищет жениха. Стэнике еле волочит ноги, тащится за бороной с Маричикой. Словно за гробом идет, только вот шапки не снимает. Шапка у него натянута на самые уши.

— Дай передохнуть, Стэнике, — просит Рябой. — Пальцы не слушаются. Сами до костей промерзли.

Стэнике взмахивает дубинкой:

— Пой! Не то изувечу! Я вам заплатил!

Рябой, щербатый цыган возвращается к своим несолоно хлебавши. Музыканты поют, играют.

— Эх, будь у меня скрипка, я бы научился играть! Да так играл, так играл бы! Пела бы моя скрипка тоненько-тоненько, за душу так и хватала бы. Всем бы надрывала душу. На другом краю света слышали бы ее плач. Луна и та бы слышала. Солнце бы слышало и звезды. Все песни, какие мне довелось запомнить, играл бы я на скрипке. И свои бы придумывал. Вот тогда бы не жил я на земле пустой тенью, как сейчас живу. А если б кто предложил мне: «Вот тебе деньги, сыграй мне свои песни!» — того треснул бы я по башке скрипкой!..

Кривой Веве смеется и добавляет:

— И не стало бы у тебя скрипки.

— Никогда не будет у меня скрипки!

Тянется, тянется — нескончаемая дорога. Валит снег. Крупными пушистыми хлопьями валит на землю снег. Шапки наши от снега растут вширь, ввысь, словно опара, перевернутая вверх дном.

Сватьюшка, сватьюшка,
девка в чижика играла…

— Вот оно как выходит, — наставительно говорит моя тетка, голубоглазая Бызарка. — Не была Маричика жемчужинкой, в чижика играла и доигралась. До свадьбы девушка должна быть чистой, как слезинка. В наше-то время девки непорочными замуж шли, срамоты такой не было.

— Как не было?.. Случалось, — возражает дед Бурдуля, — это с тобой не было, потому как ты завсегда была: черна как галка, суха как палка. А с другими…

Музыка, крики, шум, тарарам — всему селу спать не дают. Тут собака залает. Там калитка скрипнет. Где-то в окошке огонек замельтешит.

Что такое? Что случилось?

Парни валят девушек в мягкие, как пух, сугробы. Помогают выбраться, тискают, лапают.

— Отстань, рехнулся, что ли?

— Ты это чего?

— Батя увидит!

— Где ж ему увидать? Он на невесту глаза пялит.

Сыплет снег. И какой снег! На слежавшийся, обледенелый падает свежий, чистый. В потемках только снег и белеет. В темном воздухе мелькают белые хлопья. Падают с черного неба, которого и не разглядишь.

Мороз сковал речку. Тянутся по льду волы с бороной и люди — свадебный поезд, да и только… Андрице Бобоу совсем отрезвел и затеял возню с Алвице, а Кривой Веве побежал смотреть, кто кого одолеет. Я отошел в сторонку — пробую по льду прокатиться. Но блестящий, гладкий, как стекло, лед где-то глубоко под снегом. И в мои рваные опинки набился снег.

— Смотри, не провались в прорубь, Дарие!

— Не бойся, не провалюсь!

— Смотри, темно, неровен час, бултыхнешься!

— Не бултыхнусь! Я и впотьмах все вижу.

— Вот чертов сын!

— Сам ты чертов сын! Чего чертыхаешься?

По голосу я узнаю Гаджиу Чоба. Он запускает в меня ледышкой, и она со свистом пролетает мимо уха.

Перешли наконец речку, добрались до выселков. Сугробы тут еще выше. От дороги тянутся к домам тропинки, заметенные снегом. Сперва тропка тянется по ровному месту, а потом, извиваясь, поднимается в гору.

— Где ж тут дом Ветуя?

— А ты что, не знаешь? На самой на горе, между Оведение и Чучмишем.

— Идти еще и идти.

Гости притомились. Дух переводят, отдуваются. От трудной дороги да холода с них и хмель соскочил. Мороз — он быстро мозги прочищает. Музыкантов почти не слышно, играют еле-еле, через пень-колоду. А к жениху подойти, чтобы позволил передохнуть, не отваживаются. Жених сам подходит к музыкантам:

— Играть! Кому сказано — играть! Бездельники! — кричит он, замахиваясь дубинкой.

— Да у нас, Стэнике, руки закоченели, пальцы не слушаются.

— Вам зачем деньги плачены? Чтоб играли! Дармоеды!

Музыканты опять играют. Кларнет сипит, словно в нем трещина. Дребезжит кобза. Задыхается най. Одна волынка плачет — не унимается. Мы лезем в гору. Скользим. Падаем. Поднимаемся. Кривой Веве хватается за меня, я за него. У волов пена с языка. Они шли, шли, да и стали. Стоят как вкопанные. Нене Михалаке охаживает их кнутом, бьет кнутовищем. Нене Стэнике орет:

— Нн-у, ну, скаженные!..

Волы трогаются с места. Маричику, сидящую на бороне, всю засыпало снегом. Сидит она — не шелохнется, будто неживая.

— Эй, ты не померла ли? — обеспокоенно спрашивает свекровь.

Маричика молчит, не отвечает.