Как я преподавал в Америке

Но это-то как раз в американстве и есть: сам ты по себе — соображай и ищи… Зато давит другое — общий механический стиль жизни и работы — плоскодонный, улыбчатый. Вот и профессора — как телеведущие: стараются улыбаться на лекциях и доставлять пищу улыбкам студентов.

Завожусь на спор со студентами

Вот мне вчера в английском своем курсе пришлось осечь их высокомерные, ну снисходительные критики на Монтескье. Я им дал прочесть из «Духа законов» две главы: о климате, местности и почве — и наивно спросил вначале:

— Ну как, понравилось вам его читать?

— Нет, — осекла меня Мередит. — Устарел, не понимает.

— Он когда писал? Какими материалами пользовался? Что он мог понимать в Востоке, южных народах, в исламе? — забросали меня.

— И какое высокомерие северянина Европы!

— Южные народы — ленивы, трусливы!.. А арабы и проч.?..

Да, попал Монтескье в атмосферу прав меньшинств!..

Стал я его отбивать — и анализировать текст, выявляя его остроумные отождествления материального — с психическим и духовным.

— Конечно, у него — часть истины. Но мы эту часть как раз и изучаем, и его наблюдения — в помощь. А про «героизм рабства» — у азиатов! Разве не красиво выражено?

— Пусть и красиво, но это не может влиять, раз я не согласна, — маленькая Габриэла тут.

— «Не согласны!» Мало ли с чем! Мы, не учась ничему, — не согласны со всем: можем это поставить барьером всякому усилию понять иное!

— Это верно, Вы правы, — согласилась Габриэла.

Не знаю: от души или испугавшись, что я вдруг такой сердитый профессор обнаружился и не терплю противоречия и могу снизить оценку?.. Потому что под конец ко мне и другая студентка подошла, Дженифер, и, как бы извиняясь за то, что нападать первая стала на Монтескье, сказала: «Нас так учили: подходить ко всему критически».

— Конечно, — соглашаюсь я, — но сначала поняв и другую сторону.

— Вообще у вас, — говорил я им, — американский, «ургий- ный» подход: мол, цивилизация все уравняла и сгладила различия. А у Монтескье — «гонийный» подход: тогда Природа была еще сильна и обступала, и влияла, была могуча, и ее предопределения народам и странам были очевидны, прозрачны. Потом они позакрылись — под пологом одинаковой городской цивилизации. Тем нам дороже эти свидетельства доцивилизованных времен — для наших национальных миропониманий: то, что под спудом машин, дорог, телефонов и проч.

— То же самое, чтобы вам было понятно, — продолжал пояснять я, — и Фрейд делает, врач-психиатр: раскапывает глубину досознательного бытия. Вы ж это принимаете! Так и Монтескье читайте — всерьез и с поучением…

Ну что ж: можно начать свой день — на улицу выйти. Уже 10.

Во всяком случае, успокойся и в «американку» не лезь вживаться, вписываться: не удастся — ни издать себя тут, ни понравиться реакциями, чтоб пригласили тебя, да еще и Светлану, на следующий год, как ты проговорился о своем желании Кате Кларк. Она сразу намотала на слух: конкуренты! Нечего привечать и помогать, еще и рекламировать меня!..

Отторгнут чудака-дурака непрактичного, еще такое говорящего простодушно.

Нет, тебе сюда взойти — разве что, как Бахтину: как уже русско-советской культуры монументу, кого когда-то изучать и конференции организовывать, и на этом себе нишу научную сделать, как вон Кларк и Холквист на Бахтине, другие — на Булгакове, Набокове и проч. Так что делай свое чудаковатое дело — там, у себя. И не соблазняйся рыпаться. Хотя полезно было побыть — и примериться и понять: не тае! не твое! не для тебя!.. ТутЭпштейнам пировать — с остроумными эссеями.

Меланхолик с флегматиком…

30.10.91. А вообще-то работаешь ты тут как славно!..

…О, какое ядовитое змеение в глазу слева — единственном, да еще и ячменном со вчера! И что ты суешься-рыпаешься? Замри! А то — еще расширяться лезешь! Солитер ведь! А лезешь себя в мир преподносить и проситься размножаться — в печать!..

Сократом утешался на ночь. Но он все — на людях: совершенно городской и социальный человек, человек общения и разговоров. Один, наверное, и не думал, а в разговорах — раскалялся. Как я — в писании.

Был приятный человек — в общении. А ты вот оказался не приятный человек в общении; еще и над американцами потешаешься, что они стремятся друг дружке приятными быть: вон как президент Чейс что-то все время вчера веселое рассказывать старался, умелец, и Присцилла заразительно похохатывала.

Под конец остались вчетвером: Ирина (ждала, что Юз за ней заедет), Присцилла, ее Билл и я. Я заметил: — Четыре темперамента тут меж нас все: Присцилла — холерик, Ира — флегматик, я — меланхолик, а Билл — сангвиник, легкий человек.