Как я стал собой. Воспоминания

К нам на Гавайи приезжали погостить мои родители, а также мать Мэрилин и моя сестра Джин с семейством. Мэрилин завела друзей в университете, и впервые за все время у нас началась светская жизнь: образовался кружок из восьмерых человек – в него входили социолог Реуэль Денни, соавтор «Одинокой толпы», и его жена Рут; индонезийский философ и поэт Такдир Алисьябана и его жена-немка; и Джордж Барати, дирижер Гавайского симфонического оркестра, со своей чудесной супругой, еще одной Рут, пламенной поклонницей йоги. Мы провели с ними вместе немало счастливых вечеров, читая вслух переводы стихов Такдира, обсуждая какую-нибудь из книг Реуэля, слушая музыку, а однажды – авторскую запись Т. С. Элиота, читавшего «Бесплодную землю», которая нас всех привела в подавленное состояние.

И по сей день я помню, как наша небольшая компания устраивала пикники на пляже, наслаждаясь гавайскими напитками и гуавой, личи, манго, ананасами и папайей, моим любимым фруктом. Я до сих пор помню вкус приготовленной Такдиром говядины на шпажках, которую макали в его фирменный индонезийский арахисовый соус.

Покер, плавание с маской, прогулки по пляжам, езда на мотоцикле, игры с детьми и шахматы – я вел гораздо более непринужденную жизнь, чем когда-либо прежде. Мне нравилась ее неформальность, нравились сандалии, нравилось просто сидеть на пляже и смотреть в море. Я менялся: работа перестала быть для меня всем. Серое Восточное побережье с его морозными зимами и угнетающе жарким летом больше не манило меня. Я чувствовал себя на Гавайях как дома и начал помышлять о том, чтобы остаться там до конца своих дней.

Наше двухлетнее пребывание на Гавайях близилось к концу, и перед нами встал вопрос, где жить. Я опубликовал еще две статьи по психиатрии и склонялся к научной карьере. Но увы, заниматься наукой на Гавайях не было никакой возможности: здешняя медицинская школа предлагала только первые два года теоретического обучения, и полноценной кафедры психиатрии в ней не было.

Я был предоставлен самому себе и остро ощущал отсутствие наставника, кого-то, кто мог бы дать мне совет, что делать дальше. Ни на миг мне не закралась мысль связаться со своими преподавателями из Хопкинса, Джоном Уайтхорном или Джерри Франком. Теперь, вспоминая о том времени, я теряюсь в догадках: почему мне не пришло в голову попросить у них совета? Должно быть, я считал, что они и думать обо мне забыли, после того как я окончил ординатуру.

Вместо этого я избрал самый тривиальный путь из всех возможных: объявления о приеме на работу! Я просмотрел объявления в бюллетене Американской психиатрической ассоциации и нашел три интересных предложения: преподавательские должности в медицинских школах Стэнфордского университета и Калифорнийского университета в Сан-Франциско, а также должность врача в государственной больнице Мендота в Висконсине (интересной она была лишь потому, что в этой больнице работал видный психолог Карл Роджерс). Я подал заявки на все три позиции, и во всех трех местах согласились со мной побеседовать. После чего я сел в военный самолет, летевший в Сан-Франциско.

Моим первым собеседником – в Калифорнийском университете – был старший преподаватель факультета, Джейкоб Эпштейн, который под конец нашей часовой беседы предложил мне должность в клиническом штате и годовую зарплату в восемнадцать тысяч долларов. Поскольку на третий год ординатуры моя зарплата составляла три тысячи, а денежное довольствие в армии – двенадцать тысяч долларов, я был склонен согласиться, хоть и знал, что новые обязанности будут отнимать у меня очень много времени: в них входило не только преподавание студентам-медикам и ординаторам-психиатрам, но и руководство большим и хлопотным стационаром.

На следующий день со мной встретился Дэвид Хэмбург, недавно назначенный главой психиатрического факультета Стэнфорда. Стэнфордская медицинская школа и больница только что переехали из Сан-Франциско в новые здания кампуса Стэнфордского университета в Пало-Альто, и доктору Хэмбургу были даны все полномочия для создания нового факультета. Я был покорен его возвышенными представлениями, его неравнодушием к нашей сфере деятельности и мудростью. А как он говорил! Мастерски составленные, сложные предложения звучали, как дивная музыка. Более того, у меня возникло стойкое ощущение, что я получу не только наставника в его лице, но и все ресурсы и академическую свободу, которые были мне нужны.

Я говорю все это ретроспективно: в то время у меня едва ли были какие-то представления о своем возможном будущем и потенциальных достижениях. Я знал, что́ собой представляет частная психиатрическая практика; я знал, что это была бы достойная жизнь; а еще я знал, что частная практика принесла бы мне, пожалуй, втрое больше, чем стэнфордская зарплата, обещанная Хэмбургом.