Как я стала киноведом

Вообще надо признаться, что моя «беспартийная» судьба оказалась максимально благополучной и несравненно более удачной, чем у моих друзей по 68-му. Мне не пришлось ни уезжать (сохрани Господь!), ни сидеть без работы, ни работать «негром». Ну, конечно, черный список есть черный список, и заграница, включая Монголию, была для меня закрыта вплоть до конца 1980-х, пока критики моего ранга по пять раз обкрутили все кинофестивали двух полушарий. Держали в черном теле и внутри страны: на внутренние фестивали не приглашали — «вылетев из обоймы», до сих пор я не вхожу в какие-то там списки. Как это ни смешно, но, скажем, даже на съезды кинематографистов мне втихаря наш секретарь секции критиков И. Баскакова совала гостевой билет на балкон Кремля, делегатский мандат я впервые держала в руках на 3-м Российском съезде, в 1998-м, а между прочим могла бы сегодня справить 40-летие пребывания в Союзе, куда нас с Юрой Ханютиным записали как самых молодых в 1958 году. Но это все — юмор, то, что называется «издержки», что это в сравнении с завоеванной мною свободой! И я как раз, как знающая дело, хочу пропеть хвалу старому Союзу кинематографистов.

Хорошо зная среду театральную, писательскую, академическую, я всегда повторяю и убеждена, что из всей интеллигенции наш брат киношник при своих недостатках лучше всех. Видимо, сказывается коллективность самого искусства, необходимость круговой поруки в экспедициях, трудные условия, «рабочая косточка». Я уж не говорю о том, что друзья-кинематографисты были самыми верными для нас с Людой Беловой в те дни — как не вспомнить с благодарностью, скажем, братьев Ибрагимбековых, Максуда и Рустама, которые и нам были как родные братья! Тогда не было слова «тусовка», но «тусовались» у нас на Аэропорте, дом 5–6 и Андрей Тарковский, и Андрей Кончаловский, и Лариса Шепитько, и Ия Саввина — и ничего не боялись.

Но и на Васильевской, насколько это возможно, атмосфера была свободной, не отравленной. Л. В. Кулиджанов, по крайней мере, не жаждал крови, а А. В. Караганов просто много добра сделал для вечно гонимого цеха критики, а для меня лично — очень-очень много, всегда помогал. Г. Б. Марьямов, хотя и много устрашающе кричал, на самом деле тоже помогал людям.

Союз кинематографистов не опозорил себя играми вроде проработок Солженицына в Москве или Бродского в Ленинграде. Когда было безвыходное положение и надо было исключать, скажем, «отъезжантов» за границу, это делалось тихо, в «рабочем порядке». Все мы можем гордиться членством в СК!

И все-таки режим меня, как сейчас выражаются, «достал», отомстил мне за крошечное мое непокорство. На детях отыгрывался, подлый. В МГУ на филфак поступала в 1972-м моя дочь Маша. Блестяще, до зубов подготовленная, она получила одну из немногих пятерок на всем потоке — сочинения пишутся под девизом. Она была в списке так называемых «о. т. ч», то есть непроходимых. Сыпать ее стали на устном. По русскому-литературе меньше четверки поставить не сумели, отыгрались на истории, гоняли сорок минут, поставили тройку, добившись сбоя проходного балла. Родители, знайте имена героев: литературовед Усков, он и сейчас где-то подвизается, историк — доцент Широков.

И осталась бы бедная Маша без высшего образования, если бы ее не подобрал Литературный институт. Имея у «левых» славу «оплота реакции», скольких детей диссидентов, скольких евреев он спас — спасибо покойному его директору В. Ф. Пименову — Царствие ему Небесное!

На этом моя печально-оптимистическая повесть может быть закончена.

Блок — 69

Эссе, написанное в 1969 году по следам подготовки телепередачи об Александре Блоке, было опубликовано посмертно в журнале «Искусство кино» (2008. № 4).

Мы приехали в Ленинград дождливым апрельским утром, сразу же сели в такси с операторами, камерой, директором и отправились снимать Пряжку.

Дом захватил мощным углом весь квартал, казался огромным, одиноким и был покрашен в темно-красное с серым. Раньше он мне помнился белым, обыкновенным, небольшим — я видала его летом, была жара, пыль, грохот, и я еще подумала, что патетические описания этих мест сильно преувеличены. Но москвич лучше чувствует ленинградский пейзаж в непогоду, и летом даже Медный Всадник теряется на зеленом газоне. Сейчас дом стоял как корабль, и другой корабль, настоящий, висел с поднятым носом напротив на стапеле среди дымов и кранов — «у морских ворот Невы». Прохожих было мало. Старые черные деревья уходили по набережной, и сквозь них виднелся нестаявший лед Пряжки.

Я едва успела обойти угол и посмотреть мемориальную доску, как Галя[45] уже ворвалась в парадное по улице Декабристов. На синей эмалированной дощечке с номерами квартир там был и номер 23-й, последний.