Как я убил Плутон и почему это было неизбежно

Я на редкость очень отчетливо помню все, что случилось тем летним днем. За несколько недель до него мы с Лайлой отмечали ее первый день рождения, тогда она впервые по-настоящему научилась ходить. Раньше она уже пыталась ходить, но у нее получались лишь неуверенные шажки, после чего она сразу падала; или же она пыталась бежать, придерживаясь за стену. Но однажды она буквально в одно мгновение (Лайла не смогла бы продвинуться так далеко, если бы я не потерял бдительность всего на одну минуту) вырвалась из-под моего чуткого контроля и вопреки всем моим ожиданиям чуть не скрылась от меня в считанные секунды. Днем ранее, когда я пытался столкнуть одного своего друга в бассейн, я умудрился сломать себе лодыжку, и теперь мне суждено было провести некоторое время в гипсе и на костылях. Меня приводила в уныние мысль о том, что мне нужно было сделать несколько (но каких) шагов от кухонного стола до холодильника. Но самое ужасное и горькое во всем этом было то, что, в то время пока я был медленным как черепаха, Лайла вставала и начинала бежать. Единственным выходом не отставать от нее было только ползти. Именно так Лайла и я поменялись ролями в тот день. Она по-настоящему научилась ходить. Я же теперь ползал. В моей голове сформировалось множество теорий об исключительном символизме этого обмена, и все они отнюдь не успокаивали меня.

Специально для меня Лайла выдумала своей собственный жест, который означал меня, шагающего на костылях (она держала обе свои ручки напротив себя, указательными пальчиками показывая движение вверх и вниз). Тогда я расценил этот знак как попытку с ее стороны передразнить и посмеяться надо мной. Пожалуй, неудивительно, ведь я сам обожал шутить.

Шесть дней спустя, когда я все еще продолжал передвигаться с помощью костылей, я отправился в Италию, где собирался сделать доклад на международной конференции, посвященной поясу Койпера. На конференции поднимался вопрос об образовании и строении пояса Койпера, о характере поверхности и атмосферы объектов, населяющих его, обсуждали, из чего могут быть сделаны эти объекты. Единственный вопрос, который не поднимался на конференции, касался того, что же на самом деле представляют собой эти объекты, как их назвать? Однако ночью, когда мы все отправились в небольшое кафе (до ближайшего из которых было ровно одна тысяча тридцать два шага на костылях, что для меня было равносильно расстоянию от Земли до Седны) выпить итальянского игристого вина и посмотреть Кубок мира по футболу, всем вдруг захотелось обсудить Плутон, Ксену и вообще поговорить о сущности планет. Вот тут-то как раз пришел момент проверить мои аргументы о десяти планетах и о континентах. Ученые, увы, не поддержали меня. Им не понравилась идея, что в определении слова "планета" нет научной основы.

"Так вы полагаете, любой объект, напоминающий шар, является планетой? И как, по-вашему, в Солнечной системе должно быть две сотни планет?" — не унимался я, хотя и ожидал, что на мой вопрос будет дан вполне очевидный ответ.

"Разумеется, нет!" — отвечали они. Разве не очевидно, что в Солнечной системе только восемь планет?

Я решил, что мои коллеги-астрономы были очень наивны. Легко сидеть словно в мыльном пузыре и принимать решения, но, поступая так, ученые забывают о том, какое влияние окажет принятое ими решение на общественность и, вообще, как люди воспримут его. Никто не собирался "убивать" Плутон, да? Но все же этот вопрос вызывал большой интерес. Среди того круга людей, которые занимались изучением объектов пояса Койпера и боролись за их существование, людей, которые посвятили себя исследованию окраины Солнечной системы и ее многочисленных "жителей", этот вопрос даже не стоил того, чтобы его обсуждали. Без всяких сомнений, Ксена не являлась планетой, точно так же, как и Плутон. Разве человечество не разрешило этот вопрос сто пятьдесят лет назад, когда астероиды стали тем, что мы сейчас считаем астероидами?

Все же я считал их наивными. Я помню то время, когда сам думал точно, как они. Разве это не лучший выход: думать только о науке и не заботиться о ее влиянии на культуру? Разве это не правильно: всегда говорить о том, что более разумно?

Через неделю после того, как я вернулся домой из Италии, зазвонил телефон, и – как гром среди ясного неба – незнакомый мне член комиссии Международного астрономического союза (третьей или пятой комиссии по планетам, я уже затрудняюсь вспомнить) сообщил, что Ксена должна была приобрести статус планеты.

Этот человек не раскрыл мне детали того, какое решение было принято по поводу определения слова "планета", однако предупредил, чтобы я подготовился к шквалу вопросов со стороны общественности, которые, безусловно, последуют за этой новостью. Поскольку я на тот момент был единственным ныне живущим первооткрывателем планеты, он посчитал, что будет лучше, если я останусь незаметным.

Незаметным? Я задумался на секунду и усмехнулся самому себе. Моя годовалая дочь уже научилась подшучивать надо мной на языке жестов, который сама же и придумала.