Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля...

По лестнице - не успеть, в окошко - не пролезть, вот ведь занесло ветром недобрым птицу бестолковую... Туда глянул, сюда, да и залез в домовину. Накрылся крышкой, затаился, авось, пронесет... Коли заметили, что его нету, потом слезет тихонько, скажет, на двор выходил, по надобности.

Слышит, отец поднялся. В одной руке, должно быть, светец, в другой - не ровен час топор. Подумал так Алешка, и совсем ему неуютно стало. Одно дело - по шее надают, и совсем другое - обухом по лбу. Отец же все не уходит, осматривается и бурчит что-то.

И тут Алешке, знамо дело, чихнуть приспичило. Он уж и так, и сяк сдерживается, ан не удалося. Ка-ак рявкнет! Крышку домовины на локоть подбросило - и в сторону. Это от того, что согнулся, чихавши, и лбом к ней со всей дури приложился. Отца оторопь взяла, мало светец не выронил. То-то полыхнуло бы...

Оклемался, топор бросил, ухватил какую-то палку - и Алешку учить. Только тот быстрее векши с лестницы слетел и в сарай драпанул. Ну, хоть тут повезло - не стал отец за ним бегать...

Поутру объяснил, что заслышал шум на подкровелье, думал - тать какой забрался. Полез посмотреть, да ненароком шум учинил. А что в домовину забрался, - так ведь упал в нее, впотьмах, оттого-то и разбудил всех. Чего не сказался? Как-то не подумал...

Поверили, нет ли, ан в этот раз обошлось. Колодец чистить надобно, - что-то в последнее время вода мутнеть стала, трухи много, - не до того, зачем в подкровелье лазил. Пока чистил горло колодезное от мха да грибов, пока с дна грязь выгребал, вспомнил, наконец-то, куда дощечки задевал. Он их в горшок щербатый спрятал, а горшок у забора зарыл. Поверх окуня дохлого бросил, заговор прочел, чтоб не иначе кому, - кроме хозяина, конечно, - дощечки сии взять, кто этого самого окуня оживить сумеет.

Ну, у забора откопать - это не по подкровелью лазить. Это он ночью без всякого шума сделал. Допрежде же, весь вечер возле двора Сычова ошивался, девку высматривал. Зайти не решился, а так, то забор подпирает, будто ждет кого, то мимо прохаживается, будто по делу. Не углядел, все ж таки. Так и подался домой, несолоно хлебавши.

С дощечками помучиться пришлось. Когда каждый день учишься, перебираешь, - это одно, а тут - сколько за них не брался? Однако ж справился. Что искать в них - без понятия, только как перебирать начал, одна вроде теплее показалась. И будто сама в ладонь тычется.

"Зверь же, Скименом рекомый, есть всем зверям, и птицам, и гадам царь. Клыки имеет изогнутые, размером в длань, и зубы в три ряда, сверху и снизу. Величиною он с тура, но цветом светел, едва светлее солнца заходящего. Телом аки пардус, лицо же имеет сходственное с человеческим, а глаза у него - синь морская. Хвостом подобен скорпию земляному, на конце - жала, и в жалах тех - яд. Сии жала он, вскинув хвост над головою, метать способен. Гласом велик, и коли восхощет зверя созвать, рык издает, аки гром небесный, коли птицу - соловьем щелкает, коли гадов - гадом шипит. Бегом быстр, увертлив, воды не боится, а кольми паче свиреп и человекояден. Живет же где - неведомо".

Не раз и не два водил Алешка пальцами по дощечке, все думал, не упустил ли чего. Потом снова завернул, в кувшин спрятал и на прежнем месте закопал. Вернулся, лег и задумался. Никогда прежде о таком чудесном звере не слыхивал. Может, брешет книга? В ней ведь много понавырезано, чего придумкой кажется... А ежели нет? Сколько бед учинит, коли до города доберется. А добраться немудрено. Хочешь - берегом, хочешь - вплавь. Он ведь, если и впрямь такой чудный, озеро переплывет - и не заметит. Этого, конечно, в книге нету, чтоб плавать умел, только иначе и быть не может.

И так прикидывал Алешка, и эдак, не заметил, как ночь прошла. Только глаза прикрыл, ан уж петух голосит. За дневными заботами день пролетел, под вечер же опять дозором к дому Сычову отправился, а оттуда, так ничего и не углядев, на то место, возле которого девка ему показалась.

Сидит, озирается. Придет - не придет, гадает. Все больше в сторону города посматривает, сказала ведь, что бортник ей дядюшка.

Пришла, никуда не делась. Снова песня послышалась, как в прошлый раз, снова водой балуется. Ну да Алешке в этот раз посмелее.

- Поздорову будь, девица-красавица, - говорит. - Может, имя свое назовешь, а то неспособно как-то...

- Может, и назову, - улыбается, - коли самому невдомек. Чего это у тебя, на лбу-то?

Сказать правду - все одно что себя оплевать. Вот Алешка и залился соловьем. Мол, забаловали молодцы так, что и унять некому. Ему и пришлось, потому как больше некому. Утихомирил, конечно, но, вот, слегка досталось.

- Это отчего ж так забаловали? - спрашивает.

- Кому с какой девкой на игрищах быть сговориться не могли, вот и разодрались.

- А ты что же?

- А что - я?

- Ну, выбрал, кого из хоровода увесть?

Алешка и махнул с плеча. Тебя, мол, увесть хотел. И ждет, что в ответ скажет. Она же про то - молчок, а сама спрашивает:

- Ты дощечки-то свои посмотрел?..

Глядит на нее Алешка, и помстилось ему на мгновение, что не девка она. Ну, то есть, обликом девка, а весен ей - о-го-го сколько, не сосчитать!..