Как кошка с собакой

Он и в самом деле не помнил. Эльфы и вообще могут подолгу обходиться без еды и сна, а у него была веская причина позабыть о них и вовсе. Настигающее безумие рвано дышало ему в затылок, и дыхание это гнало Иланги сквозь дни и ночи, сутки и месяцы, вперед, быстрее, еще быстрее — до еды ли ему было! А сейчас, когда он все равно что мертв, еда ему и подавно ни к чему.

Младший тихо взрыкнул и решительно впихнул в руку эльфа сардельку.

— Ешь! — распорядился он.

Иланги не шелохнулся. Он сидел, уставясь безразличным взглядом в никуда. Глупый Младший — ну зачем покойнику сарделька?

— Ешь! — рявкнул пес. — Ешь живо, кому говорят! Нам завтра с места сниматься еще до рассвета, а на пустой желудок дорогу ногами месить — самое что ни на есть распоследнее дело. Сомлеешь еще с голоду — я тебя, что ли, на своем горбу потащу?

Иланги почти беззвучно ахнул и недоверчиво вперился взглядом в сардельку, словно впервые в жизни видел и никак понять не мог, что же это за предмет такой. А что, и впервые — он ведь умер, а потом родился заново. И в новой своей жизни он еще ничегошеньки не видел — ни сарделек, ни ступенек, ни стариков, ни собак, ни даже себя самого.

— Ведь не гнать же! — разглагольствовал тем временем Младший, зачем-то убеждая Бонкера, хотя тот и не спорил. — Что ж поделать, если парню без меня никак нельзя? Пусть с нами идет. Чем плохо? Дорога, она ведь никому не загорожена. Вот и возьмем парня с собой. Глядишь, еще и понавострится, научится чему-нибудь путному.

— Чему, к примеру? — посмеивался Бонкер.

— А хоть бы и обхождению благородному! — не моргнув и глазом, ответствовал пес. — Сейчас ведь времена такие, что без деликатных манер никуда! Пускай у меня и поучится — я вот как дворянин…

Иланги даже не попытался сказать хоть слово, хотя бы и «спасибо». Любые слова сейчас были неправильными. Он просто улыбнулся Бонкеру и Младшему, вдохнул полной грудью и запустил зубы в сардельку. Пусть и давно остывшая, сарделька оказалась невероятно вкусной.

* * *

И трех дней не минуло, как Бонкер пожалел о своей снисходительности. Да нет, какое там — трех часов ему вполне хватило, чтобы понять, какую занозу он себе засадил. А что еще ему оставалось? Прогнать эльфа прочь было невозможно. Ужиться с ним — невозможно вдвойне. А понять, отчего он так несносен, — втройне. Добро бы эльф пакостничал или хамил, так ведь нет же! Приветливый, обходительный, и не на свой эльфийский лад, а как у людей принято. Может, в этом все и дело? Будь он эльф как эльф, только-только из Долины своей, в обычаях человеческих дурак-дураком, глядишь, Бонкер бы с ним и столковался. Так ведь нет же — пообтерся эльф среди людей, понавострился за время своих поисков, понахватался всякого, не разберешь теперь, как с ним говорить. То ли как с эльфом, то ли как с человеком… и что ему в Долине не сиделось! Бродил, искал — и что искал, спрашивается? Разве можно поверить в бредни его эльфийские? Часть души, внутренняя суть… это Младший-то! Младший, которого эльф увидел в первый раз! Полно врать, остроухий! Разве это ты душу вложил в Младшего? День за днем, год за годом — разве ты? Разве это твои пальцы приклеивали поредевшую шерсть и поновляли полинявшую краску? Разве твое дыхание давало Младшему голос? Ты ли мыкал с ним горе и ведал счастье? А туда же, подавай ему Младшего… ларе-и-т’аэ, видите ли. Поди пойми такую блажь… да кошке с собакой легче понять друг друга! У него ведь и походка кошачья, у эльфа этого — мягкая, бесшумная… привела же судьба попутчика дорожного!

Да нет, не судьба — сам ты, Бонкер, своей охотой себе на холку хомут насадил, куда уж теперь плакаться. И что на тебя нашло? Сам себя поймал. Только и остается теперь, что поглядывать искоса да байки разновсякие эльфу скармливать, раз поговорить с ним не получится. Ну какие тут разговоры, если друг друга не понять, хоть напополам разорвись? И как молчать с тем, с кем говорить невозможно? Нет уж. Лучше пусть будут байки. Россказни. Побасенки.

Эльф его побасенки, байки и россказни слушал с неизменным удовольствием. Он шел рядом с Бонкером, приноровляя свой машистый шаг к неспешной походке старика, слушал, восхищался, смеялся, радовался, ужасался, сострадал — и не понимал.

Не мог понять.

Отчего мир словно разломился надвое? Почему вторая половина такая ненастоящая? Отчего ты там, на второй половине? Или это не ты? Где ты прячешься, Бонкер, зачем ты таишься? От кого? От меня? Зачем ты рассказываешь мне все эти чудесные истории? И ведь нельзя не заслушаться… вот только нет тебя в этих историях, Бонкер. Нет и не было. Почему? Кто идет рядом со мной вместо тебя, кто говорит твоим голосом? Это ведь не ты. Там, на рыночной площади, был ты. И потом, когда я кусал себе губы, не зная, как же мне вымолить у тебя мое ларе-и-т’аэ, это был ты. Настоящий. А сейчас — нет. Ты играешь кого-то.