Как мой прадедушка на лыжах прибежал в Финляндию

Он повернулся, чтобы уйти, и тут заметил старого бородатого еврея, сидящего на корточках у края могилы. Старик укладывал на могиле еловые лапы и подправлял явно свежую деревянную могильную плиту. Беня подошел к нему и поздоровался:

— Добрый день, старик. Вос махт а ид?[7]

— Что мне еще тут делать? — пробрюзжал тот. — Поздно тут еще что-либо делать. Самое большее — можно чуть поправить лапник да выполоть сорную траву. Раньше надо было что-то делать, в свое время.

— Кто тут у тебя лежит, друг или родственник? — спросил Беня и прочел имя на плите. «Борух Штругец, 1893–1913»…

— Внук, — ответил старик. — Такой робкий, одаренный мальчик был… Но слабенький, такой слабенький… от природы. Не следовало его отдавать… Только меня послушают? Нет. Все равно что стенке твердить. Да, пожалуй, так оно и было. Я им всем говорил: отцу, матери, учителю, старому Фурману. Что говорил? — Старик с минуту подумал, почесывая еловой веткой в затылке. — Говорил, что мальчика, какой бы он там ни был музыкально одаренный, нельзя отпускать в Минск одного, он робкий, тихий, очень нервный и — это так, между нами — чуточку не того, а в придачу еще и лопоухий. Но его таки отослали. В Минскую консерваторию. Он был гений. Играл на трубе, как сам архангел Гавриил.

— На трубе? — изумился Беня.

— Ну да, и на трубе, и на корнет-а-пистоне, и на флюгельгорне, и на охотничьем роге, но на трубе охотнее всего.

Старик тяжело вздохнул и рассказал историю жизни и смерти Боруха Штругеца.

Музыкальная одаренность Боруха Штругеца проявилась рано. Уже маленьким мальчиком в синагоге он тихо подпевал кантору, следуя за сложными узорами речитатива и на свой лад расцвечивая их. Когда ему было восемь лет, он стащил у раввина красивый изогнутый шофар — козлиный рог, в который трубят на Рош а-Шона, еврейский Новый год, спрятал его в штанах и, хромая, будто бы у него не гнется нога, пронес его в ближний двор и дунул, до смерти перепугав стариков и старух, но затем затрубил такую веселую мелодию, что старики сбежались во двор послушать и иные даже пустились в пляс. Служка синагоги положил конец концерту, и Боруха основательно отлупцевали.

Но никто не отрицал его музыкальную одаренность. И вот из него сделали жертвенного ягненка и решили определить в консерваторию учиться игре на трубе и композиции. Родственники купили ему старую посеребренную, на совесть послужившую в военном оркестре трубу и новое платье и отослали его в Пинск. Он без труда закончил начальный курс Пинской консерватории и получил пособие для продолжения учебы в Минске. Там он также выказал замечательные успехи. Он возмужал и гигантскими шагами шел к блестящему будущему.

Однако всего за полгода до выпускных экзаменов Борух Штругец пережил религиозное пробуждение, подался в хасиды и ходил с ними из деревни в деревню. Они играли на музыкальных инструментах, танцевали и проповедовали. Ради спасения души Борух вертелся в танце вместе с хасидами и играл на трубе на деревенских свадьбах и молитвенных собраниях, где хасиды наподобие дервишей доводили себя в танце до экстаза. Год и еще год он музицировал, молился и пел, но в конце концов пресытился хасидизмом и стал пить. Он начал играть по вечерам в ресторанах и кафе и между трудами усиленно прикладывался к рюмке. Он вдоль и поперек исходил Россию, влюбился на Буковине в девушку-цыганку, присоединился к цыганскому табору и дошел с ним до Молдавии. Там он купил скрипку и быстро научился пиликать на ней музыку в цыганском стиле, но любви в девушке-цыганке так и не зажег. В таборе стали косо посматривать на него…

— Что ему от нас надо?. Вообще, кто он такой?.. Чего он за нами тащится?..

Цыгане переглядывались и удивлялись, каким образом этому субъекту вообще удалось втереться в их компанию. Ром Дуду считал Боруха троюродным братом рома Леле из Добруджи, Леле считал его шурином Дуду из Словакии, и так далее… Цыгане подробно все обсудили и установили, что Борух никому не приходится ни родственником, ни другом, поколотили его и прогнали из табора на глазах любимой им девушки-цыганки с массивной челюстью, которая равнодушно наблюдала эту сцену.

Борух забрался в небольшую гостиницу и с неделю горевал, затем продал скрипку и пропил деньги. В одно прекрасное летнее утро он вывел на трубе последнюю трель и изо всей силы швырнул ее в замызганную стену гостиницы, после чего пустил себе пулю в лоб из пистолета, который ухитрился украсть в таборе.

— Мы забрали его тело и разбитую трубу из убогого номера молдавской гостиницы, — рассказывал старый еврей, — и вот он лежит здесь… И теперь поздно думать о том, почему все пошло не так, как надо.

— Я охотно куплю трубу, если она у вас осталась, — сказал Беня.

— На ней нельзя играть, — сказал старик. — Она сильно помялась, когда Борух швырнул ее в стену.

— Я все равно куплю, — сказал Беня. — Так, на память.