Как моя жена изменяла мне

«Ноуменон» – основное понятие в философии Канта: «вещь тою стороною своею, которою от нас скрыта, и вместе которою существенна».

Оставшись совсем одна, Ксения чокалась с зеркалом и пила «Мадеру». Подолгу вглядываясь в свое отражение, она никак не могла себе представить, что Иван Иванович ее уже разлюбил, что он уже никогда больше к ней не вбежит с букетом алых роз, и не привстанет вдруг на цыпочки, не повалит пламенно и дерзко на мягкий плюшевый диван, и не шепнет ей на ушко милой дразнящей непристойности, что-то вроде «маленькая сучка хочет кобеля?!», а она никогда ему больше не шепнет в ответ: «сучка хочет, сучка очень хочет!», и не раздвинет перед ним ноги! О, какой это был страстный, быстрый и ловкий мужчина! Стоило лишь на миг зажмурить накрашенные глазки, и он уже был с ней, большой, с виду неуклюжий, с огромным волосатым животом. Однако, как хитро и совершенно неожиданно он овладевал ею, будто усмехаясь над ее частой рассеянностью. Бывало, она только нагнется при нем за какой то выпавшей из волос шпилькой, как Иван Иванович тут же пристроится сзади.

– У тебя не уд, а Иудина! – говорила ему со смехом Ксения, но Иван Иванович только хрюкал от удовольствия и скромно улыбался в ответ.

В это время он напоминал ей хорошо откормленного кота, такой же похотливый и сонливый! Впрочем, Иван Иванович никогда не уставал, он всегда был в полной боевой готовности.

Так порою улегшись с ним в постель с утра, Ксения к ночи уже не могла пошевелить ни ногой, ни рукой, но Иван Иванович был неутолим, он лобызал ее обессиленное тело до полного умопомрачения.

И тогда она уже жалобно и тихо шептала ему: «сучка устала, сучка уже очень хочет спать!» Но Иван Иванович и не думал ее слушать, он обращался с ней уже как с вещью, а она лишь мученически стонала, не в силах вымолвить ни слова, и лишь под утро Иван Иванович вдруг приходил в себя, хлопал ладошкой по лбу, говоря, что ему мол пора на работу, и убегал так стремительно быстро, будто за ним гнались сразу тысячи чертей! В общем, он делал с Ксенией все, что хотел, но она терпела, ведь Иван Иванович был единственным мужчиной, который как-то раз подошел к ней на улице и сказал, прямо глядя ей в глаза: «Я просто охренел от Вас!»

– А я от Вас! – машинально ответила Ксения, и этого было вполне достаточно для того, чтобы Иван Иванович незамедлительно сгреб ее в охапку и потащил за собой в городской парк, где не давая ейц опомниться, и движимый каким-то бессознательным порывом, увлек неожиданно в кусты, и там неожиданно опустившись перед ней на колени, и закрыв глаза, и качая из стороны в сторону лохматой непричесанной головой зашептал ей свои стихи:

«Ой, окаянная, ой, ненаглядная, ужель в любви есть срам, я и не знаю сам,
С лица нарядная и телом ладная, приму сто-двести грамм, и все тебе отдам!
Как окиан большой, как море глыбкое душа безумная блестит улыбками,
Я целиком весь твой, стыдливо нежная, созданье юное скорей утешь меня!»

После таких великолепных стихов Ксения слишком долго сопротивляться не смогла, и там же в кустах и на зелененькой травке она мгновенно отдалась обезумевшему от любви Ивану Ивановичу. А с тех пор, как Иван Иванович узнал, что Ксения живет одна, он стал бывать у нее почти каждый день, вот только ночевал он у нее не всегда.

«У меня видишь ли, жена – инвалид, иной раз и в туалет сама ни по малой нужде, ни по большой сходить не может!» – оправдывался перед ней Иван Иванович. Вот так Ксения и узнала эту страшную историю из жизни Ивана Ивановича. «Она, видишь ли, сразу как только выскочила за меня, так сразу же гонщицей решилась стать, – неспешно рассказывал свою тяжелую историю Иван Иванович, ненароком смахивающий слезу, – я, конечно, был против, но она была очень упрямой, делала все так, чтоб только по ее все было! И трех месяцев не прошло, а она уже гонщица, а ездила она как черт, ничего на свете не боялась!