Сейчас я пишу одно стихотворение в несколько лет, а в юности писал по несколько штук в неделю, а то и в день. Первым печатным изданием, опубликовавшим мои стихи, стала заводская многотиражка «Мотовилихинский рабочий», вторым – газета «Молодая гвардия», орган Пермского обкома ВЛКСМ. Мне было семнадцать лет. Строго по сезону я воспел весну, птиц на проводах и столовку на заводе, где в то время работал фрезеровщиком. Сумма гонорара составила 7 рублей 20 копеек. Мне хватило этих денег, чтобы с двумя такими же, как я, юными виршеплетами отметить блистательное начало моей литературной карьеры ужином и бутылкой сухого вина в молодежном кафе «Космос».
Год спустя я взошел на новую вершину – областное книжное издательство выпустило литературный альманах «Современники» с моими стихами. Они находились там вместе с творениями еще сорока с лишним пермских поэтов, но я не чувствовал себя затерянным в рядах этого легиона. О моем исключительном месте среди товарищей по лире свидетельствовал тот факт, что мне позволили напечатать большой и, главное, вызывающе аполитичный цикл стихов о любви. Правда, за то время, пока альманах шел к читателю, я успел расстаться с адресатом моей любовной лирики. Это была та самая девушка, которой я подарил маминого Блока и которая мне его не вернула. Она, конечно, не стоила таких стихов, но я постарался о ней забыть и наслаждался успехом, как вдруг в газете «Звезда», органе обкома уже не ВЛКСМ, а КПСС, появилась разгромная рецензия на наш альманах. Ее автором был не какой-нибудь завалящий доцент-филолог из пединститута, а живший тогда в Перми знаменитый писатель Виктор Астафьев.
«Всех других авторов переплюнул Леонид Юзефович циклом стихотворений „Узел губ“, – констатировал Виктор Петрович в статье „Под одной крышей“, позже включенной в его Собрание сочинений. – Весь этот цикл – о губах, точнее, об „узле губ“. И резвится же молодой автор! На его висок „медленно слетает любимой обнаженная рука“, и прозренье на его душу „ставит печать“, и он начинает „с презреньем все шорохи мира встречать“. И „губы неизбежного полудня“ касаются его лица, и ему „бессмертье снится“, и он раскаивается в том, что „пришел молиться на распятье твоей руки“, и „у влюбленных руки виснут, хоть губы связаны узлом“, а то еще автору „заглянет в душу звезды косматая душа“».
Астафьев прав. Это плохие стихи, но я их не стыжусь. Они – такой же источник по истории моей жизни, как сохранившийся у меня в домашнем архиве билет в Большой театр, где студентом я слушал «Бориса Годунова» и где по ходу действия на сцену выводили живую лошадь. Или детские рисунки дочери Гали и сына Миши. Или письма моей жены Наташи, оставшиеся от того времени, когда я еще не перебрался к ней в Москву. В первые дни нашего знакомства я, само собой, неустанно охмурял ее чтением наизусть Блока, Анненского, Заболоцкого, позднего Луговского, раннего Тихонова. Ни Есенин, ни Пастернак среди моих фаворитов не числились, а Мандельштама я тогда почти не знал.
До недавних пор я лично и довольно близко был знаком с единственным большим поэтом – Алексеем Решетовым. Мы с ним сошлись, в частности, на любви к Блоку. В столицах Решетова знают мало, но на Урале он классик, в его родном городе Березники на севере Пермской области ему поставлен памятник. Леша – первый и, наверное, последний увековеченный в бронзе человек, с которым я неоднократно выпивал.
И человек этот – поэт.
Жизнь оказалась длинной. В ней были разные периоды и разные увлечения, но теперь, когда моя молодость оживает и приближается ко мне стремительнее, чем в былые годы от меня уходила, я опять полюбил стихи едва ли не больше всего на свете.
Думаю, это уже навсегда.
Об авторах[4]
Авченко Василий Олегович
Родился в 1980 году в г. Черемхово Иркутской области. Российский писатель и журналист. Окончил факультет журналистики Дальневосточного государственного университета. Живет во Владивостоке.