Как мы умираем 1

дать ответ, но почему-то люди полагают, что оставшееся время можно посчитать с помощью калькулятора. Это не определенное число, а путь, движение во времени, шаги на цы-почках по грани. Я всегда даю честный прямой ответ: точно

не знаю. Но я могу сказать, как оцениваю это, и вместе мы

можем попытаться предположить.

Помню, как главврач хосписа рассказывал Сабине о смерти, и как я была удивлена описанием этого процесса. Не прошло и двух лет, как я использую собственную адаптирован-ную версию этих слов, теперь с уверенностью, основанной

на практике, но ограниченной осторожностью. Это первый

разговор такого рода для сына Наны, и я должна обращаться

с ним очень бережно, идти в ногу с ним.

Вместе мы обсуждаем изменения, которые он заметил: ограниченность в речи и движениях. Говорим о ее энергии

и о том, насколько сильно она устала по сравнению с двумя предыдущими неделями. Часть ее усталости может быть

временной, связанной с лучевой терапией, но есть и четкие

объективные перемены, которые можно проследить неделя

за неделей. Мы пытаемся исчислять оставшееся ей время в

неделях. Может быть, месяц или два, но до осени она точно

не протянет.

Он вертит в руках чашку, глядя сквозь нее в пустоту, заново осознавая собственную жизнь. Ему больше 70 лет, его

мама умирает. Он мог бы быть подростком, который не знает, как справиться с утратой. Что я могу предложить? Я чувствую себя слишком молодой, мне еще нет 30, чтобы советовать что-то мужчине, который старше моего отца. Как я мо-гу предложить помощь? Он благодарит меня и говорит, что

собирается проверить, не проснулась ли мама. Я возвращаюсь в офис. Приехали австралийцы. Главврач хосписа ушел

за ужином. У меня на очереди другие плохие новости.

Курильщики уже вернулись на кухню, когда я захожу, чтобы сделать чай для австралийцев. Комик приносит молоч-ник, а муж Амы сочувственно замечает, что я задерживаюсь

допоздна. Сын Наны входит с опухшими глазами и пустой

чашкой, и комик похлопывает его по плечу в знак солидарности. Это небольшое сообщество разных людей объедине-но столкновением со смертью. Комик делает пронзительный

комментарий:

– Последний раз я был на такой тусовке, – он обводит

рукой всех присутствующих, – в родильном отделении. Там

были будущие папаши и беспокойные мамаши, все ждущие, что вот-вот кто-то родится. Все обмениваются новостями:

«А у вас отошли воды? А с какой частотой происходят сокра-щения? На сколько сантиметров раскрылась? Ребенок выходит головой вперед?» Какой-нибудь скользкий тип пытается

пролезть без очереди за чашечкой чая, пока его жена пыхтит

и тужится… И все ждут одного и того же. Все следят за одним и тем же процессом на разных стадиях, в разных палатах. И здесь то же самое, правда? Мы все сравниваем симптомы, готовимся к одному и тому же. А потом уедем домой, но никогда вас не забудем, – он смотрит в глаза мне, а не

всем, кто стоит вокруг, и кивает, – а вы просто поменяете

постель и будете готовиться к приезду следующей семьи.

Тусовка разбредается с кухни по своим родным и близким, а я остаюсь одна, размышляя над удивительной речью

комика. Я слышу, как он идет по коридору и оттачивает шутки, перефразируя и полируя переходы, чтобы адаптировать

их для сцены. Он затронул очень важное. Мы знаем, как выглядят процессы рождения и смерти, когда протекают гладко – четкие фазы, предсказуемый прогресс, необходимость

поддержки и общения, но не вмешательства: почти как наблюдение за приливами и отливами. Мы знаем, когда нужны дополнительные действия – когда акушерка просит мать

тужиться или глубоко дышать. Когда процесс должен иметь

медицинское вмешательство. Точно так же наши опытные

квалифицированные медсестры знают, когда нужно собрать

семейство, когда ввести обезболивающее или снизить тревогу, когда просто сказать, что все в порядке, и смерть наступает так, как должна.

Быть с человеком в такие серьезные для него

моменты, как рождение и смерть, – это честь.

Когда я поговорила с австралийцами, солнце уже зашло,

и в японском саду стемнело. На стене сада вырисовывается

силуэт крадущегося кота на фоне пурпурного неба. Я иду

по коридору, теперь тускло освещенному ночными лампа-ми, мимо дамского отделения, где одна прикроватная лампа рассекает темноту. В свете купаются золотой горшок и

невоспитанный амариллис, но сегодня вечером его непри-стойный бутон превратился в искрящий алый цветок, до-стойный японской росписи по шелку. Цветок появился ти-хо, пока за ним никто не наблюдал: сила природы достигает

своего неизбежного финала без помощи или содействия.

Эта картина стоит у меня перед глазами, когда я выхожу

из хосписа.

Этот «семейный взгляд» на параллельный опыт двух

противоположных процессов стал бесценным подарком для

меня. Я пронесла его через всю карьеру и до сих пор дорожу

им. В рождении и смерти, в моменты огромного значения и