Как научить ребёнка смотреть хорошее кино

В детстве символические фигуры Иванушки-дурачка и Конька-Горбунка я принимал за чистую монету. Мне нравилось, что они неразлучны и что они меня не подведут. А ещё – что всё закончится хорошо. Своего мнения я так и не поменял. Может быть, только зорче вгляделся и увидел что-то ещё. Что именно?

Что Конёк-Горбунок одна из метафор Великого Океана жизни. Конёк-Горбунок, или Конёк-Единорог, напоминает своему хозяину о том, что всё происходит ради него – Ивана, а не с ним – с Иваном. То есть, всё делается во благо герою, для которого приказы царя становятся условием роста его души. Конёк – это и есть душа Ивана, которая не позволяет ему забываться. Конёк своим выразительным обликом придаёт форму не видимой обычными глазами, постоянно ускользающей связи всех душ с их Источником. На Руси эту нелёгкую ношу несли блаженные. Но и Конёк-Горбунок юродивый среди рода лошадиных. Конь, а уши ослиные, не верблюд, а горбат. Без Конька Иван и шагу не ступит. Почему? Чтобы не обогнать свою душу. Ей и предстоит, искупавшись в трёх котлах, воскреснуть, то есть вернуться в свой Источник.

Нашим детям не понять, что мы выросли на переводных картинках. А ещё у нас было слишком много времени. Мы тратили его на наши маленькие и большие беды. Мы, сказал я, хотя все неприятности в тот день достались Шурке Кавуну.

Между ларьком «Союзпечать» и магазином «Игрушки» – толпа. Одесситы обступили каштан. Вокруг дерева ходит тётя Света с рейкой от ящика. За нею плетётся Шурик. Подбородок впился в грудь. Шейный позвонок выпячен. Шурка – само раскаяние. Тётя Света время от времени зашвыривает рейку на дерево.

– Говорила я тебе, держи, морда, крепче, не зевай!

Невозмутимо и методично она мечет рейку. Покувыркавшись, та шваркается об асфальт. В толпе нездоровый смех.

– Чего встал, хоть за доской бегай! Я, что ли, попугая выпустила? Я, что ли?

Кавун, приколоченный к земле взглядами зевак и гневом Воблы, обнимает задрипанную сумку. Он не знает, что ему делать: гореть от стыда за мать или смеяться в знак солидарности с толпой. Психопатка тётя Света вырывает из его рук сумку и подходит к лыбящемуся солдату.

– Закурить не найдётся, служивый?

Она выпускает клуб дыма. Попеременно глядит то на дерево, то на сына. Теперь попугая сбивает Шура.

– Ни кидать не умеешь, ни птицу держать!

Тётя Света предательски и беззащитно улыбается, не менее беззащитно и предательски, чем это делал Шурка, когда в попугая целилась мать.

Жадно затянувшись, она затаптывает окурок. Затем, очень грубо ткнув в Шурика сумкой, продолжает развлекать публику. Кавун утирает слёзы. Закрывается от белого света бедовой сумкой матери.

Толпа острит:

– Созрел уже, сбивать пора.

Путаясь в редких, но хитрых ветвях, рейка с виноватым видом возвращается несолоно хлебавши.

– Сколько стоит-то он, сколько?

– Двенадцать рублей, тварь такая.

Рядом спорят:

– Да погибнет он, погибнет.

– Не погибнет, – нараспев протестует дядька в парусиновой шляпе.

– Да погибнет, говорю я вам!

Баба Слува, которая живёт под нами, подходит к дереву.

– Ты, наверное, Светка, себе думаешь, что я приехала изо Львова, чтобы ты этой финеркой разбила мне голову и чтобы я ходила потом в пулклиник, а дитё твоё надрывается, а тебе хоть бы хны! Ей хоть бы хны!

– Давай споймаю, хозяйка. Чем расплачиваться будешь?

– Натурой, – ощеривается тётя Света. Пожирая сына гневными маленькими глазами, она цедит сквозь зубы: – Тебя бы туда засадить, сволочь, и болтал бы ногами. Позоришь меня на весь город.

Мы с Вовчиком бессильны. Но он украдкой ёрничает:

– Улетели твои денежки, Вобла, улетели.

– Да цирк здесь не устраивайте. Попугай, велика птица! – басит грек Попандопало с макакой под мышкой.

На лице тёти Светы вспыхивают пятна:

– Бегай, гадёныш, бегай! Одна мать надрываться будет?!

Шурка ревёт белугой. В разрывах рубчатой листвы мелькает жёлтый попугайчик. Он крепко и смирно сидит на ветке. С любопытством беглец наблюдает за представлением.

Какой-то мужчина в годах вскарабкивается по стволу. В его движениях сквозит сонливость гиппопотама и проворность удава. Наступает мёртвая тишина. Искусный птицелов тянет руку к попугаю. Пронзительно вскрикивает макака, и жёлтенький перепархивает с каштана на козырёк, с козырька – на карниз магазина и, перемахнув мостовую, скрывается в бесстыжей зелени июля.

Мы облегчённо вздыхаем. Под каштаном остаются двое – тётя Света и Шура.

– Иди и без попугая не возвращайся.

Спохватившись, она вынимает из сумки кулёк с семенами.

– Иди продавай. Скажи, птица улетела. Понял, что мать говорит?

– Понял, – сжимает он кулёк.

Кавун перебирает на месте негнущимися ногами, затравленно косится на мать. Тупо уставившись в асфальт, она, как заведённая, повторяет:

– Иди, иди, говорю.

Шура почти не дышит.

Оставшись одна в кругу плевков и окурков, Светлана Андреевна вздыхает. Она бережно поправляет выбившуюся из-под заколки прядь, одёргивает блузку и сиплым голосом повторяет:

– Иди… ну, иди… ну давай.

Мы подхватываем Шуру и тащим его сквозь ряды Староконного. До кинотеатра «Мир» рукой подать, и мы дуем к улице Перекопской победы…