Как ограбить швейцарский банк

Жан сел рядом со мной, на полу в подвале. Расскажи мне все, сказал он. Я сказал ему, что знал. К этому времени две минуты прошли. Ему надо было соображать быстро, и, как вы можете догадаться, соображать за нас обоих. Так как я ему все рассказал, он знал, что они создали улики против меня. Он знал, что они могут прижать меня к стене. Или, может быть, он не осознал этого сразу, потому что сказал: я тебя отсюда выведу.

Тут ко мне, наверно, частично вернулась способность здраво рассуждать. Может быть, то, что я увидел путь к бегству, меня пробудило.

Говорю ему: нет.

Он не понимает. Тогда говорю ему: мне очень жаль, но, если я выйду отсюда без тех фотографий, я труп. Он смотрит на меня какое-то время, не меньше секунд десяти. В тот момент они казались мне минутами. Да нет, каждая секунда тянула на час. Я не говорю больше ничего. Он снова глядит на форточку. И тут же бросает взгляд на дверь подвала.

Наконец встает. И потом говорит мне: почему бы и нет?

12 Мы вернулись к началу

В конце ноября настал день, когда Маттео Марелли потерял надежду. Недели проходили, как во время долгого выздоровления. Ничто не отличало один момент от другого, кроме смены времен года. Лето в долине Бавона отдалилось на тысячу лет.

– Зима, – сказал он в тот день, ни к кому особенно не обращаясь.

– Я видела, – ответила Лина.

Они никогда не обращались ни к кому конкретно. Они очутились вроде как на ничейной земле, вдалеке от событий и мыслей внешнего мира. В их разговорах все чаще звучало слово «снаружи». Они читали книги и газеты, смотрели телевизор, но, в отличие от других, считали время своего пребывания в плену.

Маттео вначале ничего не сказал Лине. Она продолжала ждать ограбления. Когда он решился открыть ей, что до декабря ограбления не будет, она за три дня не сказала ему ни слова. То есть вовсе не разговаривала. Потом, не пояснив ничего, как будто смирилась. Он же еще надеялся. Знак, который он подал Контини, основывался на неопределенном допущении. Но вообще-то было бы справедливо, если бы и им немного повезло.

Но в тот день, после завтрака, он выглянул из окна и увидел сухие ветки деревьев, дождь на сером тротуаре.

Он сказал лишь: – Зима.

Но Лина поняла. Он тоже потерял надежду.

Маттео сразу вернулся в свою комнату и не показывался до полудня. Она попросила разрешения прогуляться по кварталу. Элтон согласился: в последний раз они выходили три дня назад. Лина уже привыкала к тюремному распорядку. Они носили зимнюю одежду, купленную Элтоном, ели то, что хотел он, выходили из дома только вместе с ним.

Под зонтиком Элтон и Лина обошли квартал. Она не сказала ни слова. Элтон привык к их молчанию. Он считал эти прогулки неизбежным риском. Было и без того довольно трудно справляться с ситуацией так, чтобы у заложников не случился нервный срыв. Но в общем, место было довольно надежное. Он навешал лапшу на уши соседям по дому, поведав им о нервном истощении и о реабилитации. Элтон знал: ничто, как болезнь, не заставляет людей держаться на расстоянии.

Лина шла и смотрела по сторонам.

Ей казалось, что она видит все впервые.

Вот мужчина надевает на ходу плащ. Вот мальчик бежит, другой мальчик на велосипеде, в оранжевой накидке. В домах свет горит, словно люди празднуют приход зимы.

И конец надежды.

Или точнее: был еще шанс, что ограбление пройдет удачно. Но потом Сальвиати и Контини придется разбираться с Форстером. В своих разговорах Лина и Маттео больше не упоминали об этих вещах. В первое время они постоянно взвешивали все «за» и «против». Впоследствии они стали вести себя так, будто пребывание в плену не имеет смысла, словно это способ существования, не имеющий никакой практической функции.

Элтон был всегда с ними. Он или другой человек Форстера, тип с угодливыми повадками, который постоянно поправлял очки на носу. Лина игнорировала обоих, но догадывалась, что они способны на все.