Как он был от нас далёк

В доме скрипнула входная дверь, скрипнули половицы, на порог упало пятно света из прихожей: на двор вышла пожилая женщина, постояла, прислушиваясь, и, кутаясь в платок, направилась к удобствам на заднем дворе – то есть просто мимо возвращенок, так решила именовать Таня себя и Асель.

– Бабуль, переночевать не пустишь?

– Ох, Господи Иисусе, – бабуля аж за сердце схватилась, – разве ж можно так людей пугать? Девоньки… Та вы звидкиля?

– В хате кто чужой есть? – спросила Таня.

– Фашисты, штоль? Нема. Они тут сразу, как зашли, так по хатам все повыносили: гроши, мобильники, у кого золото какое було… Давайте тишком до калитки, открою. Я да дед мой остались, невестка с племянником до наших втекли, дай им бог… А вы-то из Луганска идете?

– Из Луганска, – согласилась Таня, уже заходя в сени.

– Как наши-то – держатся? А то ж чую – и бахае, и бахае… Леша, просыпайся, тут гости у нас. Ох, девчата, та вы ж, мабуть, голодные…

Таня не ответила – в комнате загорелся свет. На стене висел большой перекидной календарь, и на календаре значилось – август две тысячи четырнадцатого.

«Ну, вот, маму не застала, – подумалось ей. – Может, племяши… если выжили. А вернее – нет никого. Линии вероятности».

Баба Тамара оказалась женщиной словоохотливой. Или просто выплескивала пережитый ужас перед незнакомыми людьми, пока Татьяна наворачивала картошку с домашним помидором с грядки, и ничего вкуснее, казалось, она не ела целую вечность. Дед Алексей хмурился и бросал в разговор отдельные реплики.

– Отож два тыжни, как они наших выбили. Новосветловка наша большая, на три тыщи человек, а они, говорят, с эропорту ударили, как тут удержишь?

– Без бронетехники-то, – мрачно вставил Алексей.

– Да с Хрящеватого народу набежало, ото ж и невестка с племянником – в их дом попало, пока в погребе сидели. Так эти давай сразу зачистки свои устраивать – по домам мародерить. Кого-то, говорят, забрали да расстреляли, сепаратисты, говорят…

– Ну, ты, мать, это, – перебил Алексей, – это нацгвардия мародерит, «Айдар» ихний. Солдаты, те еще люди.

– Ага, только танки в огороды повкапывали. А самое страшное, девоньки, дай бог памяти, восемнадцатого дня было. Стали по домам тут ходить и всем говорят, в церкву идите. Автоматами тычут. Мы пошли, а смотрим – церква-то закрыта, а людей много, и все больше, так мы на задний двор пошли, потому как купол далеко видно, а у них вокруг танки стоят. А назад не пускают, так мы двери-то открыли, а эти лыбятся, говорят, правильно, вот будете своему богу молиться. Так мы там и переночевали, только, девоньки, церква у нас крепкая, а купол-то уже при советской власти ставили, слабый он, так мы не под куполом спали, а в приделах. А наутро стали выходить – а по нам стрелять! – На глазах бабы Тамары заблестели слезы. – Ой, батюшки, яка давка началась. Я невестку потеряла, нашла, так та потеряла племянника. Пока все нашлись. А там смотрим – вокруг церквы – не те бесы, кто нас загонял, а солдатики молоденькие. Я сама тогда до них – что ж такое делается, потому как, думаю, провокация тут будет. А они ничего и не знают. Щас, говорят, у своих узнаем. Узнали, приходят. Говорят: хотите спастись – тикайте, только малыми группами, по пять, по семь человек и обязательно – по асфальту. А иначе совсем страшное готовят, так им сказали. А мы думаем, как же по асфальту бежать, постреляют нас всех. Ох, как мы бегли, как бегли, дом свой проскочили, аж до закопанного танка, помнишь, Лешенька, добегли, когда поняли, что проскочили. Невестка с племянником потом выехали, бог дал, а мы что ни утро – по подвалам.

– Это вас заминировать хотели, – убежденно сказала Таня. – Знаем, проходили. Фрицы поганые.

– Ох, если б немцы. Мать моя, покойница, Царствие Небесное, всю оккупацию пережила, да не помнит, чтобы немцы так лютовали. А тут – свои. Ох, Господи…

– Ночи короткие, – произнес, ни к кому не обращаясь, Алексей и перевел взгляд на Асель, точнее, на ее комбинезон. – Я так понимаю, вам к нашим надо. Позиции на востоке. Тут недалече, за посадочкой, да только мины там, лучше кругом. Да на околице осторожно – не нарваться бы на часовых. Выйдем на двор – я примерно обрисую.

Так Таня его и послушалась. Тягала Асель по селу и заставляла запоминать – где танк закопан, где зенитка стоит, где еще какая боевая машина. Танк, особенно в темноте, внушал первобытный ужас – огромный, но приплюснутый, со здоровенной пушкой – таких Таня не видела даже на картинках. Неужто у наших слабее? И еще – по-всякому выходило, что наши теперь не все – наши, кто-то превратился в нелюдь. Только думать, отчего да как – не время. Фашист, он и в Германии фашист, и в Испании, вон, и в Италии…

Под самый рассвет крались забором восточной околицей. Уже покрикивали в темноте первые птицы.

– Стой, Асель! Вон бруствер! Надо «сфотографировать».

И вправду, за углом забора виднелся бруствер, из него торчало тонкое, как жало, дуло, а дальше бруствер замыкал здоровенный сварной короб – то ли гараж, то ли мастерская.

– А ну стой! – раздался пьяный окрик. – Ни с места, лярвы, ноги прострелю!