Как подчинить мужа. Исповедь моей жизни

Те, кто его знал в прежнее время, с удивлением смотрели снизу, смешанные с толпой, на прекрасного орла, который так уверенно взлетал на своих могучих крыльях… до самых облаков, быть может… они не были настолько глупы, чтобы помешать ему… кто знает?

Другие, с более острым зрением, отлично знали, что эта прекрасная птица – лишь бумажный змей, который может подняться высоко, но непременно должен спуститься.

Эти, спокойно сидя в своих редакциях, довольствовались изредка беглым взглядом в окно, чтобы убедиться, что нитка все еще прикрепляет бумажного змея к земле.

* * *

Арман, который раньше желал устроиться вместе с Захер-Мазохом, теперь был рад, что о нем не было больше речи, в особенности ради Митчи.

Во все время, пока отец ребенка бывал у нас в доме, он с ревнивой тревогой наблюдал за ним. Часто я видела на его лице скрытое горе, когда Захер-Мазох, как это иногда случалось, делал вид, что интересуется своим сыном, а также, как его лицо оживлялось гордым счастьем, когда Митчи, несмотря на присутствие отца, по своему обыкновению прижимался к нему и называл его «мой старик» или с детской нежностью играл с ним, глядя на Захер-Мазоха с любопытством, как на постороннего человека.

Но Арман успокоился и стал счастлив только тогда, когда мы снова остались втроем.

Я уже говорила, с какой заботливостью Арман воспитывал ребенка, совершенно правильно соразмеряя строгость с лаской, и как, прежде всего, он учил его быть правдивым.

А между тем – как мне хотелось бы скрыть это – сам Арман был большой лжец.

Он лгал не только ввиду какой-нибудь цели, а лгал так, как поэт пишет стихи, потому что иначе он не мог; ложь приходила ему в голову, как рифмы приходят поэту; ему необходимо было дать ей волю; это было у него даром, почти призванием. Я уставала разбирать правду среди целой сети лжи, которой он окружал все. Но иногда мне было интересно проследить запутанные нити его фантазии. Я верила только фактам.

И ложь всегда торжествовала у него. Он, казалось, внушал людям то, что хотел, и это можно объяснить себе только следующим: умные и глупые, простые и утонченные умы – все одинаково подчинялись силе его обаяния. Это во многом зависело от его чарующей личности, его простой и сердечной манеры обращения, может быть, потому что он был очень щедр и так же охотно раздавал подарки, как и ложь.

Только в присутствии Митчи и по отношению к нему в нем умолкала лживость; он ни за что не сказал бы при нем чего-нибудь, что ребенок мог бы теперь или впоследствии признать ложным.

Если б меня спросили, почему я доверилась человеку, который так лгал, я ответила бы: потому что я любила его таким, каким он был. Я любила его потому, что он лгал только словами, а сердце его было правдиво и искренно; потому, что он был первый и единственный, кто выказал мне доброту; потому, что вся его ложь стушевывалась перед святой истиной: его великой и чистой любовью ко мне.

* * *

Парижская жизнь была в полном разгаре. Арман нанял и обставил со вкусом большую квартиру рядом с рестораном «Пальярд», против театра «Водевиль». Моя комната была лучшей. Он всегда называл меня своей маленькой принцессой, и мне теперь предстояла жизнь настоящей принцессы. Но он не хотел, чтобы все в квартире было закончено, потому что, по словам арабской пословицы, «Когда дом готов, смерть входит в него».

Когда Арман, взяв за руку, привел меня в мою комнату, он сказал:

– Вот твое гнездышко, Вандерл, ты будешь счастлива здесь. Клянусь тебе памятью моей покойной матери, что тебя не коснутся ни горе, ни заботы – ничто, кроме моей бесконечной любви.

Как он умел любить!

Я жила, правда, в водовороте парижской жизни, но в душе я стремилась к спокойствию и в тайне жаждала, чтобы на меня незаметно нахлынула волна, которая отнесла бы меня к тому берегу навсегда.

Волна уже катилась.

Всякий раз, когда это было возможно, я старалась не выходить вечером. Поэтому Арман стал часто выезжать один. Он проводил очень много времени в редакции, часто обедал у главного редактора Франсиса Маньяра или у приятелей – по крайней мере, он так говорил мне. Может быть, это было и не вполне точно, но это были удобные предлоги, и я не старалась разузнавать более подробно, не желая проникать в ту темную сторону, которая есть в жизни каждого мужчины.

Несмотря на то, что стены моей комнаты были обиты атласом, а я ложилась в кровать, покрытую вышивками, кружевами и шелком, сон покинул меня. Утомившись лежать без сна, я часто вставала, набрасывала на себя манто и садилась у открытого окна, прислушиваясь к шумной жизни на улице.

Неосвященное окно моей темной комнаты казалось уединенным и мрачным островком среди бушующего океана жизни.

Чтобы лучше видеть, я закрывала глаза. Мысли уносили меня в прошлое с его погибшим счастьем и все еще живым страданием, в далекие и тихие долины, где спутники мои были такими же суровыми скитальцами, отмеченными знаком тех, кто ищет и кто навсегда остается чуждым этой земле – тех, кого жизнь пригвоздила к кресту; в памяти всплывало еще многое другое, давно затерянное в пучине прошлого, все бессмысленное зрелище жизни.