Как править миром

Это я понял после того, как шиит с автоматом на дорожной заставе в Басре почему-то распсиховался, когда я попытался с ним договориться. Он орал дурным голосом и размахивал автоматом. Я стоял в полной растерянности вместе с нашим никчемным гидом-переводчиком, а остальная съемочная группа сидела в машине. Целых десять минут. Из машины это смотрелось так, будто я давил на него психологически, стараясь смутить взглядом. «Произвело впечатление», – сказал потом Семтекс. Но я-то знаю, как было на самом деле. Я просто оцепенел. Я не знал, что говорить и что делать, но чуть погодя бесноватый шиит выдохся сам и дал нам проехать, потому что наступило время ужина.

Разумеется, когда тебя ловят на чем-то таком, чего ты не должен был делать на военном объекте или рядом с бассейном в резиденции президента в чужой стране, обычно это означает стопроцентный кабздец котенку, но существует непреложное правило: если тебя обнаружат, сострой довольную рожу, потому что ты как раз и хотел поговорить именно с этими отморозками с прожекторами и стволами. Сделай вид, что ты сам ищешь тех, кто ищет тебя.

Вот тут как раз и пригодится запас общих фраз, потому что когда в тебя целятся из огнестрельного оружия, трудно сообразить что-то на месте. Разве что у тебя есть убедительная легенда получше, чем: «Я услышал, как кричит ребенок. Он звал на помощь и просил принести телекамеру, вот я и перелез через стену высотой в дюжину футов, чтобы помочь малышу». Простая фраза вроде «У меня в саду расцвели нарциссы» может быть очень действенной.

Если ты повторишь свою фразу несколько раз, с уверенным видом и тихим смешком, это может помочь разрядить напряжение и предотвратить катастрофу. Проблема в том, что сейчас многие знают английский, и достаточно хорошо, чтобы понять, что ты несешь бред. И тогда собеседник рассердится, что будет очень некстати.

Преимущество фразы «клипеус черный» над фразой «у меня в саду расцвели нарциссы» заключается в том, что она звучит просто. Любой, кто более-менее знает английский, поймет слово «черный», и ему станет ясно, что ты стремишься к сотрудничеству и изо всех сил стараешься объяснить, почему ты посреди ночи проник на охраняемый объект, перерезав колючую проволоку. Но кто знает, что такое клипеус? Судя по моему опыту, охранники совершенно не разбираются в анатомии насекомых и пауков.

Я улыбаюсь и нажимаю на кнопку вызова лифта.

– Что такое эоны, Бакс? – спрашивает Лилиан.

– Без понятия.

– Но ты же носитель английского языка. Ты должен знать. Я хочу улучшить свой английский. Я прошу помощи.

– Все, Лилиан. Слишком поздно.

Видимо, потому, что я так явно стремлюсь сбежать, она представляет меня Большому Боссу. Разумеется, вы полагаете, что я с радостью ухвачусь за возможность выпить с Бароном фон Дармоедом. Но нет. Я выбираю прямо противоположную тактику. Скользнув по нему рассеянным взглядом, иду прочь, настолько сосредоточенный на высоком искусстве и погруженный в свои гениальные замыслы так глубоко, что даже не замечаю богатеньких немцев, готовых сорить деньгами.

У немцев есть деньги, и они всегда рады затеять совместное производство, потому что теперь, спустя семьдесят лет после того, как они разрушили всю Европу и сожгли в газовых камерах миллионы людей, им хочется нравиться всем и каждому и поехать с тобой в отпуск. Нет ничего эффективнее, чем игнорировать человека, при условии, что человек замечает, что его игнорируют.

Я уже вхожу в лифт, когда Барон говорит:

– Да, я вспомнил! Вы сняли тот фильм про мужика с ложкой. Отличный фильм, великолепный.

Мне нравится думать, что я умею владеть собой, но тут устоять невозможно. Кто-то, кто видел один из моих фильмов, не последний на телевидении человек, с виду вроде бы не психбольной, кто-то, кому понравилось мое творение и кому нет корысти говорить мне об этом, говорит мне, что я снял великолепный фильм.

Стало быть, вот он, момент, которого я ждал всю жизнь: переломный момент. Потный, усталый, в холле не самого дорогого отеля в Иерусалиме, я все-таки вытащил свой счастливый билет. Сейчас все изменится. Барон фон Дармоед осыплет меня деньгами, и жизнь сразу станет малиной. Прямо здесь, в холле не столь дорогого отеля, как мне бы хотелось, в жарком Иерусалиме.

Мужика с ложкой звали Ли. Ему нравилось запихивать ложку себе в ухо. Он только этим и занимался, в ущерб всей остальной осмысленной деятельности, которая обычно ассоциируется с человеческим бытием.

– Это лучшее, что есть в жизни, – говорил он.

С этим было трудно спорить.