Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

Не оставляя без внимания внутренних духовных требований, требований все новых и новых усилий в стремлении к нравственному совершенствованию, Сережа отказался от всех привилегий своего положения, от паспорта, от достатка, от хорошей городской одежды и ушел в народ, в деревню – помогать трудом тем, кто в этом более всего нуждался.

Потом Сережа узнал о существовании «толстовских» земледельческих общин, и его потянуло туда. В течение нескольких лет он исколесил Россию в разных направлениях, навещая друзей и единомышленников по разным губерниям и областям или работая у крестьян. Он предлагал людям свой посильный труд, не беря за него никакого вознаграждения, довольствуясь только пропитанием. Охотно делился с каждым встречавшимся ему человеком также и своими взглядами. Но главное, поучал не словами, а жизнью.

Он постепенно выработал в себе удивительную незлобивость и мягкость. Ко всем относился одинаково кротко и любовно, обращаясь не только к людям, но и к животным, как к братьям. Он не брезговал никакой самой грубой и неприятной работой. И трудился настолько добросовестно, что в первое время от непривычки и от чрезмерного напряжения с ним случались даже обмороки. Потом он вработался во все сельскохозяйственные работы и нес их, как заправский работник.

В личной жизни был крайне воздержан и прост. Одевался во что Бог пошлет и что дадут добрые люди, лишь бы прикрыть тело. «Хорошо, брат, даже мужички не завидуют!» – говорил он о своем отребье. Спал на соломе. Не употреблял в пищу не только мяса или рыбы, но даже молока и яиц, а также меду, – на том основании, что, как ему не раз приходилось наблюдать, все, даже лучшие пчеловоды нередко по неосторожности «давят пчелок». Не употреблял он и обуви из кожи, ходил в лаптях.

Сережа любил и жалел всякое живое созданье. Он, например, отвергал пользование трудом лошадей в хозяйстве, не считаясь с тем, что и человек несет на себе заботы о кормлении и содержании рабочего скота. Если ему случалось самостоятельно засевать хлеб или сажать картошку, то он не запахивал поле лошадью, а сам вскапывал лопатой.

Поработавши в одном месте, Сережа мирно прощался с хозяевами и шел дальше, в другое. Круг общения его с людьми и со всем миром Божьим, таким образом, никогда не замыкался.

Очень часто по дороге Сережу останавливали какие-нибудь деревенские или уездные власти и требовали предъявить паспорт. Паспорта не оказывалось. Тогда его спрашивали, кто он такой, из какой губернии.

– Я – сын Божий, по телесной оболочке – Сергей Попов, – отвечал обыкновенно Сережа. – Все люди – братья. Весь мир – дом Божий, вся земля – Божья, а губернии – это самообман, мираж…

Но власти настаивали на ответе о звании, происхождении и т. д. Сережа отвечал то же самое. Его ругали, били – ничего не помогало. Тогда кроткого упрямца хватали и сажали под арест в какой-нибудь клоповник на месяц, на два, а иногда и больше, пока стороною собирали о нем необходимые справки. В конце концов его обыкновенно выпускали, причем за время более короткого знакомства с ним отношение к нему его гонителей совсем менялось: вместо ожесточения они начинали испытывать к «брату Сергею» почти любовь.

– На тебе, Сережа, двугривенный, пригодится в дороге! – бывало, обращался к Сереже, выпуская его из плена, какой-нибудь сердобольный исправник или пристав, может быть, недавно угощавший «бродягу» тумаками.

– Благодарю, брат! Я уже обедал сегодня, брат! – отвечал Сережа своему недавнему притеснителю и, кротко отклонив дар (он старался не иметь денег), отправлялся дальше…

Так протекала его подвижническая жизнь.

Придя в Телятинки, Сережа Попов заявил, что останется тут на лето. Попросил показать ему участок земли, где бы он мог посадить картошку и поставить себе шалаш. Это было, с разрешения В. Г. Черткова, с которым управляющий хутором списался, сделано.

Сережа приступил к труду. Помню, как ранней, холодной весной, одетый в короткую рваную куртку, босой, с засученными до колен штанами, он занимался тем, что, в течение долгих дней, с усилием возил на себе по замерзшим кочкам обширной усадьбы передок от старой телеги с укрепленной на нем кадушкой, наполненной распускающими зловоние и плескающимися нечистотами из отхожего места: он удобрял ими свой огород. Страшно было глядеть, как он изнурялся. Что-то противуестественное в нем было.

Потом Сережа сидел на пороге своего шалаша и вел душеспасительные беседы с посещавшими его «толстовцами» и просто любопытными. Около него вертелся, помахивая хвостом, общий наш любимец – большой, белый с черными пятнами пес Соловей. Сережа всегда делился с ним последним.

– Валя! – говаривал мне, бывало, милый и остроумный мальчик Лева Сергеенко (будущий Русланов), гостивший у Чертковых. – Посмотри, Сережа Попов называет тебя «братом», но он и Соловья называет «братом». Значит, выходит, что ты – брат Соловья!

И мальчик весело смеялся, не подозревая, во-первых, того, что построенный им силлогизм – совершенно правилен, а во-вторых и главное, того, что и внутренняя правда, вложенная в этот силлогизм, несомненна и неопровержима.