Как прожита жизнь. Воспоминания последнего секретаря Л. Н. Толстого

– Нет, не нужно! Мне одному покойнее… Идите, спите.

Я все же поднял Душана. Тот не зашел сразу ко Льву Николаевичу, а прикорнул на диване в гостиной, через одну комнату от его спальни. Стоны сначала чуть были слышны изредка, а потом совсем прекратились, и ночь прошла спокойно.

От Душана я узнал, что Лев Николаевич вскрикивает и стонет по ночам, но что обыкновенно это не имеет особых последствий.

В другой раз было иначе. Несмотря на позднее время, я еще не спал. Вдруг раздается – впервые – электрический сигнальный звонок из спальни Льва Николаевича. Прибегаю. Лев Николаевич лежит в постели. На ночном столике – зажженная свеча.

– Мне бы Душана Петровича, – говорит он.

– Вы нездоровы, Лев Николаевич?

– Нет. А то вы сделайте. В углу мышь скребется, так возьмите в кабинете свечу, зажгите и поставьте вон в тот угол.

Я все исполнил и, пожелав спокойной ночи Льву Николаевичу, вышел, довольный, что ничего худшего тревожный звонок не означал.

Почему же Лев Николаевич хотел сначала позвать Душана Петровича? Характерная для него деликатность в способе общения: надо было показать, что к Душану Петровичу, старому другу дома и притом врачу, он считает себя вправе обратиться с просьбой о мелочной услуге, тогда как нового человека беспокоить подобной просьбой стесняется.

Кабинет Льва Николаевича соседствовал (через стенку) с библиотекой, а библиотека примыкала к «ремингтонной». Когда Лев Николаевич хотел вызвать меня днем, то он просто стучал дважды кулаком в стену около своего кресла в углу, у маленького кругленького столика, за которым он в последнее время работал. Если же хотел вызвать дочь-переписчицу, то стучал в стену один раз. И Александра Львовна всегда, бывало, трепетно прислушивалась: раздастся второй удар кулаком или нет? И если одно-два мгновенья проходили в тишине и второго удара не следовало, то она, кинув на меня торжествующий взгляд, радостная, вскакивала и, покачиваясь с боку на бок своим не по летам грузным телом, спешила в кабинет.

Работал Лев Николаевич всегда днем, чем отличался от другого нашего великого писателя Достоевского, работавшего по ночам.

Лев Николаевич имел обыкновение говорить, что в пишущем живут два человека: один творит, другой критикует. «И вот ночью, – добавлял Толстой, критик спит».

Писал Лев Николаевич всегда сам. К диктовке прибегал очень редко. Писал, как известно, довольно-таки неразборчиво, и в доме существовал даже своего рода спорт: кто первым разберет то или иное, не поддающееся расшифровке место из черновиков Льва Николаевича. Побеждала обычно Александра Львовна, исключительный знаток отцовского почерка. Но случалось и ей попадать в тупик. Тогда шли ко Льву Николаевичу. Великий писатель наклонялся над рукописью, старался прочесть, щурился, вчитывался и, наконец, покраснев, объявлял, что тоже не может разобрать, что тут такое написано…

Прославленный «отшельником», старик Толстой в действительности находился в таком живом и разнообразном общении с внешним миром, какого, наверное, не знали многие жители столицы. Книги, журналы, газеты всегда были к его услугам, всегда читались, перелистывались и просматривались. А переписка? Десятки писем ежедневно, сотни ежемесячно, тысячи ежегодно. А посетители? Люди всех возрастов и всех состояний, тянувшиеся к «отшельнику» из всех концов России.

Лев Николаевич никогда не был педантом. Отношение его к каждому положению, к каждому собеседнику всегда было новое, неожиданное, не казенно-«толстовское». Сторонник отказов от военной службы, работы на земле, он часто уговаривал молодых людей не отказываться, не бросать города, особенно когда видел, что они к этому внутренне не готовы. Иным, как и мне в свое время, советовал не покидать университета, хотя и придерживался того мнения, что школьное образование скорее вредно, чем полезно. Скучному юноше, подробно излагавшему Толстому историю своей любви к одной девушке и спрашивавшему, жениться ли ему на ней, категорически ответил «нет», а на дополнительный вопрос о причинах столь категорического совета, заявил: «Если бы вам надо было жениться, так вы бы не стали меня об этом спрашивать!» Выросших детей, желавших покинуть родителей якобы во имя возможности жить вполне независимой, последовательной жизнью, всегда отговаривал от этого: медленный рост внутренней жизни он предпочитал внешней последовательности.

Один посетитель стал упрекать Толстого, что он, будучи анархистом, то и дело обращается с разными просьбами и предложениями к премьер-министру Столыпину: писал ему, например, о земельной реформе. И к царям тоже писал. «Какой же вы, в таком случае, анархист?!» Вероятно, строгий ревнитель революционных нравов ожидал, что Толстой будет оправдываться. Но тот с обезоруживающей искренностью ответил: «Значит, я вовсе не анархист!.. Оно так и есть: я – просто человек».