Как росли мальчишки

— И начальник продсклада, — добавил Грач. — Там кругом еда. Что-нибудь украдёт.

— Нельзя, — сказал Лёнька. — За это сразу тюрьма.

Мы помолчали, украдкой глотая слюни: побороть свой голод было трудно. Он, как пиявка, сосал и сосал душу. И ни о чём, кроме тех мясных щей, не хотелось думать. Оттого Колька опять пробурчал:

— Лучше бы ты, Лёнька, не говорил про щи…

— Хоть бы разок хлебнуть! — выдохнул я. И начал собирать ещё не дозревшую кислую землянику. А Лёнька как раз в эту минуту сдался:

— Ладно, — сказал он. — Айдате. Только по разу хлебнём. Не больше.

— Уговор есть уговор, — пообещал я, чувствуя, как сердце сразу учащённо запрыгало. Грач тоже согласно кивнул.

А ноги сами бежали в посёлок, к крайнему от леса Лёнькиному дому. Вот и их дощатая калитка. Вот мы уже на чёрном, чуть тронутом зеленью в начале лета огороде, когда на грядках только лишь поднял свою щетину лук и лишь махрилась морковь. И картошка едва-едва раскинула ботву над землёю.

На двери издали был виден большой амбарный замок. Лёнька шмыгнул под крыльцо, недолго шарил там и отыскал пузатый кованый ключ. Руки у него были потные и дрожали. Он попросил:

— Ну, Грач, открой.

Щи в чулане мы нашли сразу — они были ещё горяченькие. И искрились жирными круглыми звёздами. И так одуряюще пахли!

Потом Лёнька принёс три раскрашенные деревянные ложки.

— Только по разу хлебнём, — напомнил он.

— По разу…

Однако щи оказались очень вкусными. Мы никогда таких не ели.

— Хватит, — шептал Лёнька, а сам торопился ложкой.

— Ещё чуть-чуть.

— Не заметит мать, — утешали мы.

А потом почему-то забылись. И Лёньку захватил азарт. Сидели все трое на прохладном полу в чулане и наперегонки хлестали щи.

За каких-то несколько минут опустошили почти всё содержимое четырехлитровой кастрюли, съели мясо. И только тут Лёнька спохватился:

— Что мы наделали!

И захныкал:

— Теперь мать задаст!

Жадно сгребая со дна гущу, Грач успокаивал его:

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Но придумать что-либо было трудно. Мы облизали круглые ложки и сложили в кастрюлю. А вечером, сидя за стенкой дома, слушали, как вернувшаяся с работы Лёнькина мать остервенело лупила его верёвкой, и сочувственно вздыхали. На сытый желудок неохота было жалеть о чём-то, и Грач на каждый Лёнькин выкрик приговаривал:

— Ничего, ничего. За такие щи можно не то вытерпеть.

Соколиха

Она поселилась на лесном болоте, рябоватая и стремительная, с изогнутыми к хвосту крыльями. На добычу обрушивалась внезапно, как молния, и запоздалый крик схваченной утки сразу же затихал.

Потом она обжила старое воронье гнездо на высокой берёзе — и хищников стало двое.

Каким-то чудом Колька Грач нашёл это гнездо. Побледневший, он свистнул «сбор» и тихо сказал:

— Что я вам покажу сейчас. Ужаснётесь! Пошли?

Но сам вдруг остановился и задумчиво поднял кверху грязный палец.

— Невооружёнными нельзя. Рогатки нужно сделать.

— Резины нет, — выдохнул я.

Но Грач только усмехнулся и кивнул на изгородь бабки Илюшихи: на сером частоколе висели старые балонные галоши.

— Стянем?! — предложил он. — Галоши красные, что надо.

— Я на стрёме буду стоять, — сразу же согласился Лёнька.

— Больше ты никуда не пригоден, — отозвался Грач и пополз вдоль изгороди, раздвигая руками крапиву, сочную, майскую, самую жгучую.

Бабка Илюшиха копошилась во дворе, совсем рядом, но так и не видела, когда Колька снял галоши. И мы не видели. Он вернулся весь в волдырях и вытряхнул их из-за пазухи старенькой залатанной рубахи. Сказал по-хозяйски:

— Вырежем с краёв на три рогатки и назад отнесём. А то бабка простудится осенью без галош.

— Зачем относить? — заупрямился Лёнька. — Такая резина. Красная.

— Не жадничай!

Колька глянул на него своими цыганскими глазами, и Лёнька умолк. Он побаивался Грача.

Когда мы смастерили рогатки и накололи чугунок, наступил уже полдень. Не мешкая, мы отправились в лес.

Дул сильный ветер, деревья раскачивались, как пьяные, и шумели листвой. Из-за леса поднималась косматая туча, хмурая, грозовая, но намеревалась пройти стороной. По крайней мере, нам так показалось.

После того как поселились хищники, на болоте стало тихо, точно все жители его — и утки, и лысухи, и цапли затаились и ждали ночи. Ночью соколы спали.

Мы остановились под берёзой и действительно ужаснулись: кругом валялись перья, даже заячья шерсть и косточки — остатки хищного пиршества.

— Ну и фашисты эти соколы, — сказал я.

Не знаю, что заставило назвать так птиц. Но Колька сразу же согласился.

— Да, они среди птиц фашисты. Их нужно выжить.

— Как?

Зелёные Лёнькины глаза смотрели растерянно.

— Очень просто — разорить гнездо.

— Очень просто! — передразнил меня Колька. — Попробуй!

— А что такого!

— Я полезу, — сказал Лёнька, чем удивил обоих. — Только чур — яйца соколов мои.

— Твои, твои, — всё так же криво улыбался Грач, а в тёмных глазах его заискрились огоньки. Он-то уже пробовал, наверное, достать эти яйца.

Лёнька долго собирался, разглядывал берёзу со всех сторон. Мы между тем «открыли огонь» по гнезду, и оттуда выпорхнула самка соколиха. Она пронзительно крикнула и скрылась за вершинами деревьев.

— Есть яички! — просиял Лёнька.