Как росли мальчишки

Я выглянул в окно, в выбеленные с нижних углов стёкла и увидел, как падают на белую землю листья с садовых вишен. Деревца всегда осыпали листву после всех — зелёную, словно живую. Слышно было даже, как она шуршала, ложась на снег.

Меня что ветром сдуло с постели, и, насадив на босые ноги материны галоши, я выскочил во двор. Видеть мороз через окно, конечно, можно, но хочется его ещё пощупать. Ядрёный, точно перец, воздух обжёг мне лицо, забрался под мешковатую майку. Я поёжился. Но этого мне показалось мало, и тогда я громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык мгновенно прилип, и я запрыгал на месте. Впрочем, знал, что отрывать его от ручки нельзя, а надо сначала подышать. Я начал, точно собака, часто и громко дышать на ручку, и это помогло. Правда, язык всё равно саднил и был как чужой, онемевший. И я проклинал себя и эту ручку, и даже ударил её кулаком, только всё это было ни к чему.

А позади стояла мать и грустно улыбалась.

— Эх и голова твоя дубовая. А ведь большой уже, — сказала она и, чтобы я лучше понял свою глупость, треснула меня по башке.

И тут я вмиг сообразил, что меня опередили: по дороге к озеру бежали уже ребятишки — в пальтишках, в валенках, и под мышками у всех были коньки. Грач, и Лёнька, и Павлуха Долговязый что-то мне кричали издали и махали руками, но их не было слышно. Однако и не надо слышать, я и так догадался, куда меня зовут. Вбежал домой и начал как по тревоге одеваться, потом с быстротой кошки вскарабкался на чердак и минуты три рылся в пыльных тряпках и паутине — искал свои коньки. Переворошил всё, но не нашёл. Сунулся в подпол — и там нету. Наконец вспомнил, что положил их ещё весной в сарай, на полку.

До меня всегда так туго доходит. И ребята шутили, что память мою на Точке отшибло.

Сейчас я нашёл на полке свои коньки, основательно заржавевшие, начал торопливо точить их рашпилем. Потом ждал, пока отойдёт куда-нибудь мать, и изрезал на подвязки её бельевую бечёвку. Теперь всё было готово к первой пробе льда — и я, и мои коньки. И торопливой рысью человека, для которого не всё потеряно, припустился по улице.

На озеро я, конечно, опоздал: там на берегах толпилось уже много ребят и были даже взрослые — и несусветный шум и гам. Ребята весело горланили, кидали на лёд мёрзлые земляные комки, палки, а он, какой-то перламутровый от зари, словно откликался, гукая под ними. Ему отзывалось хрустальным голосом эхо. И этот ледяной звон, и эхо будоражили окрестности, обновлённые зимой. Где-то в сером небе кружили и каркали вороны и, должно быть, не понимали, что случилось. Впрочем, как знать: птицам многое понятно.

Дядя Лёша Лялякин в облезлой шубе и малахае ходил с берданкой на зайца. Но отложил, наверное, охоту и подошёл к озеру.

— Кто же будет пробовать лёд? — спросил он и посмотрел почему-то на нашу тройку.

Грач угрюмо привязывал к валенкам коньки, потом подтягивал ремешки при помощи палок и молчал. А Лёнька показал в сторону Павлухи Долговязого и пояснил:

— Для такого дела у нас атаман есть. Пусть он и пробует.

Павлуха был атаман по всем статьям: рослый, сильный и лицом страшноватый — пучеглазый, толстогубый и казался старше своих одиннадцати лет. На вид ему дашь все шестнадцать. Прибыл он к нам из города. Его взяла на воспитание бабушка Авдошина — тётка погибшего отца. У неё Павлуха и жил.

Знакомство наше с ним состоялось как-то летом, в сорок третьем году. Помню, прибежал к нам во двор Лёнька — мы с Грачом мастерили в это время чурки и палки для городошной игры — и принёс новость.

— Бабка Авдошина приёмыша взяла. Эх и здоровый парень! А глаза — во! Как у лягушки.

Нам с Грачом, конечно, сразу же захотелось посмотреть новичка. Мы поплелись на другой конец улицы, к домику бабки Авдошиной.

Павлуха сидел на завалинке и ел тыквенную «курагу». Степенно так доставал её горстями из мешочка, потом сдувал с сушёных ломтиков пыль и ел. Уставившись на нас выкаченными глазами, он перестал жевать и спросил:

— Вы что, тоже посмотреть меня пришли?

Мы сказали:

— Да.

Павлуха положил мешочек, отряхнул руки и вдруг угрожающе протянул:

— Вам что тут — зоопарк? Хотите, я вам рожи набью?

И он, не раздумывая, съездил стоящему впереди Лёньке по шее. Лёнька от неожиданного удара упал и захныкал.

Но мы тоже умели драться и потому бросились с Грачом на обидчика. Он как-то уж очень ловко подмял нас под себя и начал без жалости колотить. А кулаки у него такие, что сразу от них звон в башке. Под глазом у Грача загорелся фонарь, и щека дёргалась, и, конечно, нам такой массаж не понравился. Мы подождали, пока Павлуха намахался кулаками и устал, и тогда я изловчился и укусил его в живот, потому что ничего другого не оставалось и вся надежда была на зубы.

И пока Павлуха визжал и вертелся вокруг меня как юла, Грач вырвался и, разбежавшись, ударил его головой в лицо. Из толстых губ и из носа Павлухи потекла кровь. Ему пришлось отступить и укрыться за забором.