Как росли мальчишки

Максимыч и другие мужики подняли тело Матвея Ильича и понесли на застеленный аккуратно топчан.

Но старушка Авдошина властно закричала, что мёртвого на кровать класть нельзя. Грех.

И Максимыч и мужики замешкались, стали ждать пока сдвинут в ряд табуретки и стулья, — на них и положили Матвея Ильича.

— Ух, тяжёлый, — выдохнул Максимыч и покачал седенькой головой. Его кто-то толкнул в бок и кивнул на оттопыренный карман.

— Може, глянем, — спросил Максимыч у Колосова и показал тоже на карман. Тот коротко разрешил.

Тогда Максимыч вытащил из кармана исписанный листок бумаги и деньги — целую пачку.

Деньги положили на стол, бумагу развернули: это было письмо.

«Сельчане! — крупно и коряво писал Матвей Ильич. — Схороните меня на нашем кладбище, как полагается, но без попа. Был бы бог — разве дал бы он людям такую болезнь, от которой спасу нет. И войны не допустил бы.

И ещё, сельчане, простите меня за один грех. Не привык я оставаться в долгу, — и возвращаю ваши затраты».

Далее стояла подпись: «Бурятов Матвей Ильичов сын».

Максимыч кончил читать. Наступила мёртвая тишина, даже Ведьма, вытянувшись вдоль расставленных табуреток и стульев и положив голову на передние лапы, казалось, не дышала. Ветерок из дверей шевелил на спине рыжую с проседью шерсть. В окошко, на котором стояли бутылки с настоями женьшеня и сулемы, бились белые мухи — первый снег.

— Дайте мне эту бумагу. На память, — попросил дядя Лёша Лялякин и протянул руку.

Все знали, что они с дедом очень дружили, и начали просить Максимыча, чтобы он отдал, и Колосов кивнул — дал согласие.

Матвея Ильича хоронили через день: пока вырыли могилу, пока дядя Лёша сколотил гроб и сделал из дуба крест. Он обещал сделать ещё оградку, но это потом — пока не было досок. На кладбище мы с Колькой первыми бросили на гроб по горстке земли, потом застучали лопаты. А когда разошлись люди, у свежего бугорка земли с ещё пахнувшим дубовым крестом осталась рыжая Ведьма и улеглась около и смотрела вслед людям.

Она пролежала два дня, ничего не пила и не ела, а на третий нам с Грачом стало её жаль и мы принесли хлеба и старых щей. Ведьма хлебала их неохотно и даже не доела, стояла, облизываясь и покачиваясь на высоких ногах, и словно просила, чтобы мы ушли и оставили её в покое. И Грач заключил:

— Она всё равно сдохнет. Вот увидишь.

— Почему? — спросил я.

Но он не ответил, только пожал плечами.

Каждый день я ходил на кладбище и носил ей есть, а Колька всё спрашивал:

— Ну, как, ещё не сдохла?

Я на него злился, может потому, что мои куски хлеба и мослы лежали нетронутыми и засохшими, а Ведьма всё больше слабела и уже не вставала на ноги. На шестой день я не пошёл туда: мне тяжело было смотреть, как она с каким-то безразличием относится к еде и добровольно гибнет. Я пошёл на восьмой день схоронить её.

Но меня уже опередил дядя Лёша Лялякин.

Над могилками возвышались две оградки: большая и маленькая. И на новом бугорке ещё не смёрзшейся земли был поставлен красный кирпич, точно памятник.

На дубовом кресте красовалась под стеклом дощечка и на ней надпись:

«Здесь лежит добрый человек Матвей Бурятов».

А три дня спустя после похорон приезжал кум Иван. В противоположность деду Матвею, это был маленький старичок с белой бородёнкой и с задубелыми от ветров лицом и руками.

Он долго стоял над могилой и всё просил у Матвея Ильича прощения за то, что опоздал.

А холодный северный ветер трепал его реденькие волосёнки на непокрытой голове и выдувал слёзы. И завывал.

Люди хотели отдать куму Ивану деньги, что оставил Матвей Ильич, но он не взял их.

— Одолжите кому-нибудь нуждающемуся, немощному, — сказал он.

Нас стало четверо

Бежит детство.

Годы — как сложенные в одну тропинки, которыми опутан наш посёлок. И кажутся бесконечными…

Бывает такое, конечно, лишь в детстве, когда всё впереди. Шлёпаешь спокойно по тёплым и пыльным тропинкам босыми ногами летом или шаркаешь подшитыми валенками зимой. Когда приходила весна или осень, мать надевала на валенки балонные галоши — и валенки в шутку назывались уже чёсанками. Лёнька как-то посмеялся:

— Чёсанки не бывают подшитыми. Они, хоть и в галошах, — валенки.

Но я обозлился:

— Сам ты валенок.

И Колька подтвердил:

— Точно.

Этой весной в нашу тройку пришла вражда. Покамест незаметная, тихая, но мы уже чувствовали её холодок и знали причину — девчонка.

Валька Ларина понемногу начала занимать наши сердца, наши мысли. Хорошела она прямо-таки по часам. и что-то в ней было такое, чего не было в других девчонках. Те сторонились нас, держались обособленно, своими стайками. А если сливались с мальчишками, то лишь в уличных играх или в школьных походах.