Как росли мальчишки

А люди начали расходиться с поселковой улицы, и на лицах у всех было облегчение. Потом нас допрашивала милиция. Старший лейтенант Колосов с Максимычем, с собаководом и с собакой ходили на место преступления. Но собака не взяла след, да и темно было в лесу.

— Завтра начнём опять свободный поиск, — пообещал районный.

— Удерут, — подумал вслух Максимыч.

Но Колосов бросил:

— Не удерут. Ночью это бессмысленно. Да и сытая пора у них. Будут отъедаться.

Странно, но Колосов думал об уголовниках, как о зверях.

Утром Кольку Грача ждали неприятности.

Вернулась с ночной смены его мать. Прямо во дворе она лупила Кольку верёвкой, и плакала, и причитала:

— Мучитель ты… «Хозяин» чёртов! Ты приобретал энту Бурёнку? Ты ещё пешком под стол ходил, когда я её выкормила. Из телка подняла вот этими вот руками.

Она тыкала Кольке в лицо свои сухие мозолистые руки и ещё больше заливалась слезами.

— Как ты смел своевольничать, сопляк? Убирайся вон из дому, видеть тебя не хочу!

На крыльце сидели семилетние Колькины сестрёнки-близнецы и тоже с упрёком смотрели на брата.

Колька молчал и не плакал. А через калитку во двор заглянул дядя Лёша Лялякин.

— За что ты бьёшь парня? — расстроенно спросил он. — Ну ответь? За то, что сделал доброе дело, которого взрослые сделать не смогли? За то, что у него твоё сердце? Эх ты, Катерина! Да и в чём дело? Если уж считаешь, что неверно он поступил, — пойди к Заторовым и возьми корову. Пойди!

Но Колькина мать махнула на дядю Лёшу руками и, усевшись на крыльце рядом с девочками, уже навзрыд заплакала. К ней подошёл с исхлёстанным, в синих рубцах лицом Колька и положил руку на плечо.

— Мама, ну зачем ты убиваешься? — устало сказал он. — У нас есть ещё козы. Наше дело терпимо.

Одна из сестрёнок, Галька, зло прошипела, повторяя материны слова:

— Уходи от нас, своевольник!

Но тётка Катерина шлёпнула её по губам.

А коров для выпаса в это утро никто не выгонял. Народ столпился в центре улицы, у старого журавля-колодца и никак не мог угомониться. Голодные коровы ревели в хлевах.

Прибыл районный, старший лейтенант Колосов вместе со своим штатом, к нему на помощь приехали две полуторки с милиционерами из областного центра, и Колосов начал просить людей в проводники, тех, кто хорошо знает лес. Но уголовников в этот день ещё не поймали.

Их накрыли в одну из светлых сентябрьских ночей, когда уже начинались заморозки и желтел лес.

Дядя Лёша Лялякин приметил, что пустующую бурятовскую зимовку кто-то по ночам топит. И вот её окружила милиция, а вместе с ней и мужики с нашей окраины — и уголовникам не дали уйти. Впрочем, трое сразу же сдались. Только Жорка отстреливался до последнего патрона из украденного у стрелка пистолета. И ранил Максимыча. И Жорку пришлось застрелить.

Дядю Ваню Заторова схоронили на нашем кладбище, рядом с дедом Бурятовым. За гробом несли венки и подушку с орденами. Три солдатские звезды Славы лучились на солнышке. Потом над свежей могилой дал салют взвод специально прибывших для этого солдат.

Схоронили на нашем кладбище и Жорку Нуянзина, только в самом конце, там, где растут лебеда и пырей и другая сорная трава.

* * *

И ещё событие: в эту же пору сошёл с ума Портянкин. Лесника отвезли в психлечебницу, и тётка Лукерья рассказывала, что приступы бешенства и тоски у него чередовались. В иные дни на Портянкина нападал страх — высохший, как кощей, он прятался за дверь и вопил: «Ой, ой, убьёт Жорка!» Но затем успокаивался — рвал на ровные прямоугольнички газеты, складывал их в пачки и, торопливо считая, радовался: «У меня — мильен!» Прятал газетные деньги за пазуху, а руки тряслись, и глаза жадно блестели…

Пять лет спустя

Прошли годы…

Люди в нашем посёлке говорят, что мы выросли. Возможно, это и так — мы сдали последний экзамен на аттестат зрелости. Но в душе остались теми же мальчишками, и все трудности последних лет забылись.

Для нас с Колькой Грачом это были не просто школьные годы. Сначала мы пасли в летние месяцы стадо, а в пятнадцать устроились на завод. Работать пошёл и Павлуха Долговязый, только он бросил школу и затерялся где-то на улице.

А мы с Колькой учились.

Впрочем, если бы не Грач, я бы ни за что не осилил этих вечерних занятий. Было время, когда он меня чуть ли не за шиворот уводил в школу. И насмешливо шептал:

— Путешественник. Как же ты будешь неграмотным ходить по земле — заблудишься. К тому же надо знать, для чего ходить. Для чего жить. Не просто так себе хлеб есть и от тебя никакой пользы. Смешно так жить.

— Некоторые живут, — подзадорил я Кольку, отчего он попятился:

— Может, ещё позавидуешь?!

— Не позавидую, — ответил я спокойно.

В тот последний день, двадцать третьего июня, мы сдавали физику. Мне она давалась трудно, особенно напичканные формулами задачи. Я решал их с горем пополам. А Грач сдал физику на «пятёрку».

Директор школы Валентин Иванович еле дотянулся на цыпочках до его плеча, чтобы похлопать, и сказал:

— Из тебя, юноша, выйдет толк.

Но мне хотелось, чтобы из Кольки вышла бестолочь, а толк остался. Иначе не получится из него лётчика.