Как росли мальчишки

Однако я не решился поправить Валентина Ивановича, так как в то время ещё не ответил на билет.

А директор — человек злопамятный.

Но всё равно он гонял меня беспощадно по дополнительным вопросам и влепил «тройку».

Возможно, он был прав, так как физику на «четвёрку» я не знал. Мне и так повезло, вернее, я приметил, куда положили первый, лёгкий билет — а так жди, повезёт.

Наш вечерний класс сдавал экзамены вместе с дневным, и мы с Колькой были свидетелями «великого плавания» по физике нашего «руководящего» Лёньки Конова-Сомова. Директор вытягивал Лёньку прямо «за уши», хотя бы на «троечку» — старая дружба с его отчимом к чему-то обязывала.

Всё такой же худенький Слава Рагутенко сказал Конову-Сомову:

— А ведь в индустриальном институте, куда ты собираешься, Валентина Ивановича не будет. Туго тебе придётся.

Но Лёнька лишь хитро усмехнулся:

— Свои люди везде.

После физики нам захотелось побыть вместе, всей группой, а потом уж разлететься из школьного гнезда. И, конечно, мы пошли ватагой на Волгу смыть грехи и солёный пот. Мне хочется рассказать об этом последнем школьном дне, о нашей общей любви к Вальке.

Всё, что было между нами и нею, позади — это детство. Мы неплохо дружили, росли. Потом пришла любовь, похожая на серьёзную и злую болезнь.

С Валькой Лариной остался Лёнька. Мы с Колькой поступили работать, вечером учились, и четвёрка распалась. Валька и Лёнька освободились от нас будто специально. Пословица гласит: там, где двое, — третий лишний. Нас лишних оказалось двое. Впрочем, Валька относилась благосклонно и к Кольке, что-то нравилось ей в Граче. А я не в счёт: девчонкам не нравятся маленькие, это уже закон.

Потому я любил Вальку тайно и даже себе в этом боялся признаться. В то же время мне казалось, что я самый разнесчастный человек. Одно лишь успокаивало: вот буду путешественником или геологом, найду на земле новые нехоженые тропы, открою новые месторождения и буду большим, несмотря на маленький рост. Большим от своих дел.

И тогда Валька, наверное, скажет:

— Зря я его не замечала.

И взгрустнёт. И, может быть, мы с нею встретимся. И будем ходить по земле вместе.

Но тут же я вспомнил разженихавшегося Лёньку. Его дорогие подарки. Ещё на майском празднике заголубели бусы на тонкой Валькиной шее. Они очень шли к её глазам. А редкая брошь? Она загоралась на выходном Валькином платье, как звёздочка. Лёнька зря времени не терял — знал, что девчонки любят красивое. А эта его хитрющая мать… Её лисий голосок:

— Валентинушка, и в кого ты такая?

— В папку, наверное.

Валька Ларина доставала из новенького комсомольского билета довоенный снимок отца. Он был совсем маленьким, этот снимок, паспортным, но ошеломлял. И Лёнькина мать смотрела на него и бледнела. И ей не верилось, что война могла так изувечить человека.

Частенько Лёнькина мать приглашала:

— Идём, Валентинушка, чайку попьём.

И это гостеприимство, привораживало Вальку к Коновым-Сомовым. Может, чудодейственно влиял на неё зелёный чай, который Лёнькин отчим привозил из дальних командировок. Тётя Настя Ларина была малограмотная женщина, но и она сказала дочери:

— Смотри, Валька, не прогадай! Не нравится мне жених твой. Да и рано тебе ещё ходить к ним в гости.

Но как отказать Глафире Андреевне — так Валька звала Лёнькину мать, — если та просит.

А за чаем были беседы. Уж Лёнькина мать умела беседовать. Скучающие зелёные глаза её уводили думы куда-то в прошлое.

— Я всё одна. Муженёк в командировках. Сыночек сторонится меня.

Лёньку на время чая выпроваживали в другую комнату — нечего женский разговор слушать. И это льстило Вальке: она чужая, а ей доверялось больше, чем сыну. Вообще Глафира Андреевна неглупая, с ней было интересно.

— Досталось мне воспитание сынка, Валентинушка, — часто жаловалась она. И зажимала чистыми пальцами серьги на ушах. И протяжно вздыхала:

— Полжизни унёс.

Валька была простоватой по молодости и возражала:

— Что же тут трудного? Он как все рос.

Впрочем, ей, нашей сверстнице, так и казалось.

Но Лёнькина мать отрицательно качала головой.

— Нет, не как все.

И исповедовалась. В конце-концов, ей перед кем-то надо раскрыться.

— Сначала я оторвала его от этой старухи Коновой.

Глафира Андреевна знала, как больно было сыну. Но другого выхода не нашлось — не терять же Лёнечку.

— Больше месяца выл он день и ночь, — вспоминала она. — А потом сделался мяконьким. И я начала лепить из него своё дитя.

Глафира Андреевна безжалостно улыбнулась — отчего золотые коронки её хищно сверкнули. Вальке сделалось не по себе. И она невольно спрятала взгляд под стол, точно размышляя: говорить — не говорить?

— Впрочем… — Глафира Андреевна сделала паузу. Потом продолжала: — Ремень и страх сделали своё дело. Особенно помог чулан — там крысы скреблись. Лёнечка их как огня боялся. — Глафира Андреевна опять так же нехорошо улыбнулась. Задумалась.

— Короче, на всё шла. Ради добра ему. Кое-что, конечно, не удалось. Например, не смогла спрятать Лёнечку от этих уличных мальчишек. Они научили его врать, тащить всё из дому.