Как росли мальчишки

Ленин простой, улыбающийся, в скомканной кепке и с бородкой клином. Одну руку он держит в кармане, а другую протянул нам навстречу. Мы, школьники, любили Ленина: он какой-то свой, будто родной дедушка. Колька Грач остановился около его портрета и задумчиво выдохнул:

— Неужели Лёньку примут в пионеры?!

Я невольно вздрогнул, потому что думал об этом же.

На уроке Колька вдруг заявил нашей учительнице Ирине Павловне, что если это будет, то есть примут Лёньку вместе со всеми в пионеры, тогда он, Грачёв, не согласен быть пионером.

— Почему ты решил так? — удивилась и даже испугалась Ирина Павловна: подобного случая в школе ещё не было.

— Потому, — ответил твёрдо Колька, — что он отца своего, фронтовика, испугался обнять. Даже руки ему не подал, а прятался, как дезертир.

Класс одобрительно загудел.

— Правильно! Грачёв прав.

— Ну-ка потише! — попросила Ирина Павловна.

Лёнька, красный, как после бани, ёрзал за партой. Старался, подобно черепахе, втянуть рыжую голову между пухлых плеч.

Ирина Павловна тоже расстроилась. Она уже кое-что знала об этой встрече Лёньки с отцом. Однако не рискнула в этом деле разбираться сама.

— Я директору о вашем заявлении скажу, — пообещала она.

Директор Валентин Иванович и Лёнькин отчим были большие друзья, и это в школе никто не считал секретом. Они не однажды вместе ездили на рыбалку на служебной полуторке Лёнькиного отчима. Ловили на Волге сомов и стерлядок, затем варили во дворе у Коновых-Сомовых уху. И если Лёнькин отчим бывал в командировке, то привозил Валентину Ивановичу какую-нибудь дефицитную вещичку. И на большие праздники Лёнькины родители приглашали директора и его молоденькую жену к себе в дом. Короче, давно и хорошо ладили. И потому Валентин Иванович был крайне возмущён Колькиным поведением. И, придя в класс, стыдил его.

— Некрасиво, Грачёв. Некрасиво, — повторял он. — Поступок не ученический. Не пионерский. Ты подумай, чего ты изобрёл. Ведь это глупость!

После он начал допытываться, кто Кольку на это дело подстрекнул. И в итоге, встретившись с угрюмым и молчаливым взглядом Грача, сказал: в пионеры Кольку не принимать. Такие не нужны отряду. А Лёньку обещал принять. Тогда и я, не отдавая себе отчёта, вскочил и тоже отказался от приёма в пионеры. И Слава Рагутенко, с которым мы сидели за одной партой. И что удивительно, отказались от приёма и девчонки из соседнего четвёртого «А» класса, узнав про это — Грачево и наше — требование. Мы все в один голос твердили:

— Принимайте тогда в пионеры одного Лёньку за его заслуги. А мы с ним не хотим. Не желаем.

Что тут было! Даже матери наши растерялись. Их поочерёдно вызывал к себе в кабинет директор.

Моя мать, раскрасневшаяся, вернулась с приёма. И вздыхала и выговаривала мне.

— Лишка хватил. Лишка... Не твоё это дело — указывать старшим.

Я пытался ей всё объяснить. Но где там! Мать показала в угол у печки, где лежала у неё для особенного дела верёвка. Да и жёсткость её я не однажды испытывал.

После к нам зашла Колькина мать. И, вытурив меня за дверь, матери долго о чём-то разговаривали. Я, конечно, пытался подслушать, стоя под окнами, их разговор. Но до меня долетели лишь обрывки фраз басовитой Колькиной матери.

— Детишки смыслят, — восторгалась она. — Будто взрослые, ей-богу.

А на другой день, встретив нас с Колькой, идущих в школу, Лёнькин отчим процедил:

— Пакостники!

Впрочем, на сегодня это было только начало. Директор собрал нас семерых и наших учителей в физзале и, поставив в одну шеренгу, как заведённый, бегал по паркетному полу и шипел:

— Это бунт! Позорите школу!

Но Ирина Павловна, не скрывая радости, вежливо поправила его:

— Нет, Валентин Иванович, это протест детей. Борьба за чистоту их первого отряда.

Очкастая и русоголовая учительница четвёртого «А» класса тоже поддакнула:

— Да, Валентин Иванович, вы неправы.

Директор лизнул женщин нехорошим взглядом.

И вдруг решил:

— Это вы их подговорили. Да-да, вы!

Он тыкал в их сторону острым пальцем. Учительница четвёртого «А» класса вспыхнула от обиды, лицо её стало похожим на осенний кленовый лист. Но Ирина Павловна удержалась от нервного приступа, которые с ней случались. И, глядя в маленькие серые глаза директора, опять пояснила:

— Сами они поняли, Валентин Иванович. Сами! Надо только приветствовать... — добавила она.

Неизвестно, чем бы кончился этот неприятный разговор — свидетелями его нас сделал директор по ошибке или специально, чтобы унизить учителей. Как знать?

Но в физзал вдруг без спроса вошла грузная Олимпиада Григорьевна — и откуда она только взялась? До этого мы не видели её с полмесяца, учителя говорили, что она очень больна. И вот бледное и плоское, как подсолнух, лицо Олимпиады тревожно глянуло на нас, на наших учителей. Потом она перевела взгляд на озлобленного и взъерошенного директора. Взяла его бесцеремонно под руку, улыбнулась:

— У меня с вами, Валентин Иванович, срочный разговор. Отпустите на время этих... провинившихся.

И, грузная и большая, Олимпиада Григорьевна повела директора, как мальчишку, к двери. Он не доставал своим ершистым затылком даже до её плеча. И это было смешно видеть.