Как сон

Роберт предчувствует, что в случае вечного и неотвратимого отделения душа, даже если она не будет постоянно тосковать по телу, наверняка рано или поздно захочет вернуться к нему, ведь даже убийца возвращается на место преступления. Ему кажется невозможным, чтобы бессмертная душа могла оказаться столь бездушной и могла забыть об удовольствиях и страданиях, которые она поровну делила с телом в течение десятков лет; учиняемый смертью разлад не может не оставлять в душе тоску по ее земной оболочке, даже если тело оказалось бы руиной, годной лишь на снос, ведь даже костюм, который носишь всю жизнь, или дом, в котором всю жизнь живешь, невозможно бестрепетно бросить, не вспоминать во снах. Если душе будет сниться тело, из которого она высвободилась, то лучше, чтобы это тело было оставлено в достойном месте, не в семейном склепе на прикостельном островке смерти и не в кладбищенской толпе других душ, задувающих лампадки над своими гробами, а в широком и безлюдном пространстве, устланном тишиной, ласкаемом туманами, — под журчание струй, на семи ветрах, в сносной легкости небытия.

Роберту не хотелось разлагаться, ему хотелось развеяться. Вот он и входит на кладбище, чтобы развеять сомнения.

На скольких же похоронах он бывал, на четырех, может, на пяти, и на всех в молодости, потом уже не мог, не хотел, не находил в себе сил, боялся чужой печали и никчемности соболезнований, пустых обещаний сочувствия, которые раздаешь лишь для того, чтобы как можно скорее удалиться и не встретиться с заглянувшими в смерть глазами родных и близких покойника. Кладбище — это свалка памяти; Роберт никогда не понимал, почему разговаривать со своими покойниками люди приходят именно на кладбище; неужели им кажется, что душа не сумеет проникнуть через остатки праха, трухлявую древесину и землю, или на самом деле думают, что место у надгробия — единственная доступная трибуна, а может, верят, что их возлюбленные покойники лежат там вповалку и весело переговариваются с соседями, ожидая смерти очередного родственника, который уляжется тут же рядом; почему они позволяют ксендзам отпускать своих близких в последний путь со словами о прахе, а сами обрекают их гнить в сырости и темноте? Роберт терпеть не мог католических погребальных традиций плебса, экзальтированных светских танатологов, бредящих о воссоединении с праматерью, о смиренном обретении своего места в пищевой цепи: даже если нежелание стать кормом личинок мясных мух, червей, ниматодов, многоножек и других тварей божьих считать проявлением эгоизма, у Роберта на этот счет не было никаких угрызений совести. Если осталось в нем еще хоть что-то достаточно здоровое, что может пережить его на земле, придавая жизненности жизни других, он с удовольствием этим поделится; остальное он предпочел бы оставить при себе.

У Роберта практически не осталось воспоминаний о родительском доме (о нем лучше помолчать), а самое яркое из них связано с отдыхом на море, он там был только с матерью, а когда их навестил отец, то, прежде чем он, как обычно, успел раздуть пожар (тсс!!), они втроем пошли на пляж; Роберт помнит песчаный берег, устланный тюленеобразными телами человечьего стада, и беспомощность отца, который, сгибаясь под тяжестью складных лежаков, искал взглядом свободное место и спрашивал: «Ну и где нам приземлиться?» Сейчас Роберт останавливается над тем местом, где лежит отец и которое бабушка после двадцати лет тактично ему уступила; странно, что похороны бабушки Роберт помнит гораздо лучше, чем похороны отца, может быть, потому, что Роберт, что называется, мысленно отсутствовал, потому что думал о матери, о том, как она оказалась бы в этой толпе чужих людей, среди так называемой новой семьи отца; он думал тогда: хорошо, что мать не дожила до этого, хоть, может, и почувствовала бы облегчение (хватит! не дождетесь!). Бабушка умерла, когда лютовала зима; Роберт помнит ужас, только не помнит, в чьих глазах, во всяком случае кого-то, кто видел, что могила полыхает огнем: «Я-то думал, что это адский пламень дает о себе знать старухе, иду проверить, а это, оказывается, могильщики не могли взять смерзшуюся землю, так они, чтобы разогреть ее, жгли остатки чьих-то гробов на том месте, где лежал дед». И все так, один за другим, один за другим, хоть при жизни не всегда им было по пути; неподалеку могила дяди и тети, это другое дело, эти лежат вместе по собственному желанию.