Как спасти свою жизнь

— Дерьмо! Уж позволь мне не согласиться. Семь лет разделяла нас эта чудовищная ложь, поэтому у меня есть все основания полагать, что это касается нас обоих. Мне наплевать, что думает об этом доктор Стейнгессер. Была связь, которую ты скрывал, — это адюльтер, налицо все его признаки. Ты пошел к своему аналитику, я — к своему, и мы продолжали жить — каждый своей отдельной жизнью, все больше и больше отдаляясь друг от друга. Гнусное дело…

— Но я просто не хотел причинять тебе боль.

— Так ты причинил ее сейчас — в самый неподходящий момент.

— Теперь ты сильнее. Ты выдержишь.

Дома мы предались любви с такой страстью, которой не испытывали уже много лет.

С тех пор в доме как будто поселился кто-то третий…

Кто же в любовном треугольнике предатель, кто — невидимый соперник, а кто — оскорбленный и униженный влюбленный? Ты, только ты, и никто, кроме тебя.

С тех пор в нашем доме поселился новый жилец. Я с Пенни ложилась, с ней я просыпалась. Она снилась мне по ночам. В памяти вдруг всплывали вещи, о которых я напрочь забыла за эти семь лет, например, трусики Пенни — на вешалке — в убогой ванне убогой офицерской квартиры в Гейдельберге. Сама Пенни — в гостиной той же квартиры; она откидывает с веснушчатого лба копну медно-рыжих волос и, похотливо улыбаясь, говорит — сначала мужу, потом мне: «Когда у тебя шестеро детей, мужику надо здорово потрудиться, чтобы тебя ублажить…» Пенни — у меня в больнице. Я лежу с переломанной ногой, а она спрашивает меня, что она может сделать для Беннета. А вот и я — улыбаюсь ее предупредительности и благодарю, благодарю, благодарю.

Я окунулась в прошлое. Время вернулось назад. Я опять в армии, на тоскливой военной базе, где вечно идет дождь, — на втором году скучной и полной скрытых слез семейной жизни.

Образ Пенни преследует меня: ее вздернутый нос, выгоревшие глаза, веснушки в духе Нормана Рокуэлла. Я не могу ни на чем сосредоточиться. Сажусь утром за стол, но вместо работы вспоминаю нашу квартиру в Гейдельберге и мой маленький кабинет со стенами, выкрашенными серой краской, — вот член Беннета погружается в ее горящее желанием лоно, а из шкафа на них глядят рукописи моих ранних книг…

Меня страшно волнуют подробности. Как долго длились их встречи? Как часто они встречались? Сколько раз подряд и в каких позах занимались они любовью? Они стонали? вскрикивали? шептали друг другу ласковые слова? Обсуждали потом нас, своих несчастных супругов? Делились впечатлениями о наших сексуальных причудах? Или помирали со смеху при мысли о том, как ловко обводят нас вокруг пальца? Дарили они друг другу подарки, обменивались талисманами, этими символами любви?

Но больше всего я концентрируюсь на половом акте. Вновь и вновь, словно наяву, я вижу, как член Беннета погружается в ее влагалище. От этих видений я с криком просыпаюсь среди ночи, и тогда Беннет успокаивает меня — так нежно, как только умеет.

Теперь, когда жизнь моя окончательно зашла в тупик, не оставив мне ничего, кроме ревности, Беннет вдруг стал необычайно заботлив. Наконец-то ему удалось восстановить свое центральное место в доме. Теперь у него нет соперников — отошли на задний план мои любовники, моя карьера, мои друзья.

Беннет не знал, что я изредка изменяю ему. По крайней мере до тех пор, пока не рассказал мне про Пенни. Тогда с горя я и выложила ему все начистоту. А что еще мне оставалось делать?

Первое воскресенье после Вудстока: жизнь моя делится теперь на до и после Вудстока. Мы с Беннетом дома. Всю ночь мы занимались любовью — словно воры, не знающие друг друга по именам. Потом мне опять снилась Пенни, и я опять проснулась от собственного крика. Утром Беннет приносит мне завтрак в постель: чудесный омлет с сыром и cafe au lait. Он улыбается самодовольной улыбкой человека, растоптавшего достоинство жены, который теперь может позволить себе быть благородным. Я только что проснулась и вот уже ем омлет, обильно поливая его слезами. Восемь лет слез! Господи, как это много!

— Мне так жаль, что я обидел тебя, — говорит Беннет.

Я давлюсь омлетом и слезами.

— Правда, мне действительно жаль.

Я вилкой ковыряю омлет.

Медного цвета чеддер — волосы Пенни. Голубизна фарфора — это ее глаза. Белизна салфетки — ее маленькое бикини.

— А у тебя еще с кем-нибудь было? — спрашиваю я и чувствую, что не хочу знать ответ.

— Только раз, — самодовольно отвечает Беннет, присаживаясь на кровать.

— Но вчера ты мне ничего об этом не сказал!

— Когда ты полностью ушла в свои книги, мне показалось, что я не нужен тебе. Я чувствовал себя лишним, а ты даже не пыталась утешить меня.

— И кто же утешил тебя в конце концов? — спрашиваю я с тоской.

— Робин Мак-Гро. — Так звали медсестру из его клиники.