Как сторителлинг сделал нас людьми

Под чутким руководством Коффина рулевой подвел корабль к неуправляемому судну так близко, как это только было возможно. И хотя они быстро проскочили мимо, те краткие секунды, в которые им удалось заглянуть на борт лодки, запомнились им до конца жизни.

Сперва они увидели кости, человеческие кости, усыпавшие банку и доски настила, будто вельбот служил логовом свирепому чудовищу, пожирающему людей. Потом они заметили двух человек, скорчившихся в противоположных концах лодки. Их кожа была покрыта язвами, глаза выпирали из глазных впадин, бороды затвердели от соли и крови. Они высасывали мозг из костей своих мертвых товарищей[10] [11].

Ну и где вы? Всё еще в своем кресле, ощущаете боль в спине и слышите шум машин, видите чернила, которыми напечатана книга? Боковое зрение захватывает ваши пальцы на полях страницы, узоры на ковре? Или Филбрик вас все-таки околдовал и вы видите мокрые губы, обсасывающие человеческие кости? Эти бороды, полные морской соли? Кровавую пену, хлюпающую на дне лодки?

Честно говоря, я задал вам неразрешимую задачу. Человеческое сознание не в состоянии сопротивляться фантазии. Не важно, насколько мы сосредоточенны и упорны в своей решимости не обращать на нее внимания – мы просто не можем преодолеть притяжение других миров.

Согласно известному изречению поэта Сэмюэла Тейлора Колриджа, у читателя книги – любой книги – нужно вызвать «готовность к временному отказу от недоверия»[12][13]. По мнению Колриджа, читатель размышляет следующим образом: «Ну да, я знаю, что история про Старого Морехода – сплошные выдумки. Но, чтобы получить от нее удовольствие, мне стоит убавить скептицизм и на какое-то время представить, что Мореход реален. Ну ладно. Готово!»[14]

Но, как мы видим на примере Филбрика, готовность имеет тут не очень большое значение. Мы сталкиваемся с рассказчиком, который произносит магическую формулу (например, «Жили-были…») и завладевает нашим вниманием. Мы практически ничего не можем с этим сделать, разве что резко захлопнуть книгу; но и после этого нас будет преследовать образ голодного человека, буквально пытающегося высосать жизнь из костей своего товарища.

Кровавая пена, спросите вы? Ладно, я соврал; я пытался сделать этот эпизод еще более ярким и полным грубых животных инстинктов. Но заметьте, что во время чтения «В сердце моря» и вы сами – точнее, ваше сознание – изобрели удивительное количество домыслов. Разница между нами только в том, что ваша ложь не оказалась напечатанной.

Когда вы читаете Филбрика, то словно бы видите все, о чем идет речь. Скажите мне, как выглядит капитан Коффин? Стар он или молод? Носит треуголку или шляпу с мягкими полями? Какого цвета его китель? Какая у него борода? Сколько людей на палубе «Дофина»? Сколько на нем парусов? Хороша ли погода? Высоки ли волны? В какие лохмотья одеты потерпевшие кораблекрушение людоеды, если на них вообще есть одежда?

Писатели ведут себя подобно красящему забор Тому Сойеру: задача воображения практически полностью лежит на самих читателях. Чтение часто считают пассивным занятием, как будто мы просто усаживаемся поудобнее и позволяем писателям радостно насвистывать нам что-то в ухо. Но это неправда. Переживающий историю мозг буквально вскипает от напряженной работы.

Писатели иногда сравнивают свой труд с живописью. Одно слово – один мазок. Слово за словом, одно касание холста за другим создаются столь же глубокие и живые, как и в реальности, образы. Но пристальное рассмотрение текста Филбрика покажет, что писатели используют обычный карандаш. Филбрик создает набросок и намекает, как можно наполнить его цветом, а все цвета, штриховки и текстуры добавляет сознание читателя.

Эти немалые творческие усилия продолжаются на протяжении всего того времени, что мы читаем. В книге может встретиться «интересный» персонаж с «жестокими глазами» и «острыми, словно лезвия» скулами, и из этих небольших подсказок мы составим образ человека не только с такими глазами (светлыми или темными?) и щеками (бледными или румяными?), но и определенными носом и ртом. В «Войне и мире» говорится о хорошенькой «маленькой княгине» Лизе Болконской, «короткая верхняя губка» которой мило приоткрывала ее зубы; но в моем сознании княгиня предстает с живостью, намного превосходящей подробность описания Толстого.