Как-то раз Платон зашел в бар… Понимание философии через шутки

— Фредди, я желаю тебе прожить сто лет и еще три месяца!

— Спасибо, Алекс! Но почему три месяца?

— Я не хочу, чтобы ты умер неожиданно.

Если вы полагаете, что Алекс был околдован языком, сравните его с Гарвудом из следующего анекдота:

Гарвуд жалуется психотерапевту, что никак не может найти себе подружку.

— Ничего удивительного! — фыркает тот. — От вас же воняет!

— Естественно, — отзывается Гарвуд. — Это все из-за моей работы. Я работаю в цирке, слежу за слонами и убираю слоновье дерьмо. После этого, сколько бы я ни мылся, вонь все равно остается.

— Так смените работу! — предлагает психотерапевт.

— Да вы что! — восклицает Гарвуд. — Кто же по своей воле уходит из шоу-бизнеса!

Гарвуд перепутал определение шоу-бизнеса, которое в его случае подразумевает уборку дерьма, со значением слова «шоу-бизнес», подразумевающим исключительно необходимость нежиться в лучах софитов.

По мнению специалистов в области философии обыденного языка, язык имеет более одной цели и используется по-разному в различных контекстах. Оксфордский философ Джон Остин указывал, что, с лингвистической точки зрения фраза «я обещаю» принципиально отличается от фразы «я рисую». Сказать «я рисую» — совсем не то же, что рисовать, тогда как, произнося «я обещаю», мы на самом деле обещаем. Использование языка, принадлежащего к одному лингвистическому паттерну, в рамках другого лингвистического паттерна, приводит к появлению в философии путаницы и псевдозагадок, из которых, собственно, и состоит история философии.

Мыслители, исследовавшие философию повседневного языка, полагали, что многовековые философские битвы на тему веры в Бога проистекали исключительно из-за стремления сформулировать вопрос о бытие божьем в форме фактического утверждения. По их мнению, религиозный язык — совершенно особая структура. Некоторые утверждают, что это оценочный язык, вроде того, что используют кинокритики в своих рецензиях, и утверждение «Я верю в Бога» на самом деле означает: «Я верю, что некоторые ценности заслуживают поощрения». Другие считают, что религиозный язык выражает эмоции, и «Я верю в Бога» означает: «Когда я думаю о нашей вселенной, у меня мурашки бегут по телу!» Ни одна из этих альтернативных лингвистических формулировок не имеет отношения к философской неразберихе, которая начинается, когда вы произносите: «Я верю в Бога». Оп-ля! Загадка разгадана! И два с половиной тысячелетия религиозной философии идут коту под хвост!

В следующей истории Голдфингер и Фалло беседуют, оставаясь в двух различных языковых контекстах. То, что они говорят на разных языках, лишь добавляет путаницы:

Голдфингер отправился в океанский круиз. В первый же вечер за ужином он оказывается за одним столиком с французом мсье Фалло, который, подняв бокал и улыбнувшись Голдфингеру, произносит:

— Bon appetit!

Голдфингер, в свою очередь, поднимает бокал и говорит в ответ:

— Голдфингер!

Так происходит всякий раз за обедом и ужином практически до самого конца круиза. Однако в конце концов стюард пришел на помощь Голдфингеру, объяснив, что «bon appetit» по-французски означает «приятного аппетита».

Смущенный Голдфингер с нетерпением ждет следующего ужина, чтобы восстановить свою репутацию. Наконец, сев за стол, прежде, чем француз успевает что- либо сказать, он поднимает бокал и говорит:

— Bon appetit!

— Голдфингер! — улыбается в ответ Фалло.

Анекдоты отчетливо демонстрируют нам, как различия в лингвистических паттернах создают путаницу при общении: