Как ты ко мне добра…

Но никакие семейные радости не отвлекали Елисеева от его забот. То, о чем они говорили с Лизой, было гораздо серьезнее, важнее, он думал об этом постоянно. Все менялось вокруг, его любимая хирургия раскалывалась, на глазах расползалась на части, ее растаскивали по кускам. Львиную долю отхватили анестезиологи, они теперь настаивали на том, что состояние больного вообще не касается хирурга, его дело будто бы только кроить и шить. Если больной выживал и шел хорошо, это была их заслуга, если же начинались осложнения, оказывался виноватым хирург. При такой постановке дела хирургия становилась банальным портняжным ремеслом. Переливание крови теперь тоже обособилось, антибиотиками занималась отдельная лаборатория, диагностику оттяпали себе рентгенологи; что же, черт возьми, осталось им? А ведь это было только начало. Стремительно шла специализация, сосудистые хирурги отделялись от сердечных и рубились с урологами за обладание почкой; акушеры, войдя в брюшную полость и встретив малейшее осложнение, в панике вызывали хирургов, потому что не желали прикасаться ни к чему в животе, кроме того, с чем привыкли иметь дело. Это была катастрофа. Титаны, великие хирурги, которые могли оперировать все — от маковки до пят, и все с одинаковым блеском, — отходили в прошлое. Они не только не находили себе достойных преемников, дело обстояло куда сложнее, теперь они не могли уже выдержать конкуренции. Молодые хирурги, вгрызаясь когтями и зубами в какую-то одну узкую область, становились в этой области недосягаемыми и тем разрушали, дробили славу великих, нанося им непоправимый моральный урон. Титаны становились ненужным анахронизмом. И это тоже было еще не все. Стирался с лица земли целый слой безвестных, но блестящих сельских врачей, которые прежде тоже могли все, и не потому, что были они так уж удачливы, а потому, что жизнь их к этому вынуждала, не было у них другого выхода, как только все брать на себя. И они брали, и были среди них такие, что могла бы позавидовать им и столица, потому что талантами никогда земля не скудела. Но вот нерентабельными стали сельские больницы, невозможно их было насытить современным оборудованием, препаратами, кадрами, прошедшими должную специализацию, и стали их закрывать одну за другой, выкидывая с насиженных мест растерявшихся, несовременных, безымянных корифеев, и они исчезали, растворялись, превращаясь в запуганных статистов, а то и вовсе в покрытых сивой щетиной пенсионеров. Зарастали крапивой дорожки, ветшали кирпичные особнячки и рубленые пятистенки, а в новых типовых больницах хозяйничали уже новые кадры, неопытные и самоуверенные, потому что им и думать-то ни о чем не надо было, сложный случай — вези выше, вот и вся премудрость. И не было ничего страшнее такой постановки дела, потому что она создавала естественный, законом разрешенный, дефицит качества, районная больница становилась хуже областной, областная — хуже республиканской и так далее, и так далее…

Обо всем этом без конца говорили и спорили в ординаторских, но ни до чего доспориться не могли, что было делать? Никто не выдумывал этих процессов, их породило время. Елисеев думал: неужели хирургический идеал обманул его и не принесет желанного удовлетворения, уверенности в себе и в правильности выбранного пути?

К нему приходил знакомый парень из анестезиологии, сманивал к себе.

— Ну что ты здесь имеешь, сколько самостоятельных операций в неделю? — говорил он. — Вот то-то. А у нас простор. Хочешь пять операций в день? Будешь иметь. Нам нужны такие парни, с характером. И перспективы у нас — сам понимаешь! Новая наука, да какая — философия современной медицины! За что ни возьмешься — готовая диссертация. Ну?

— Надо подумать, — хмуро отвечал Елисеев и честно и долго думал, пока не решил: нет, это не для него. Сам он не знал почему, но не для него. Мучило его чувство верности и долга, не мог он изменить хирургии. И вдруг — новое событие: отделение по пересадке органов. И опять его звали. Елисеев разозлился: да что же это такое, неужели он не на месте? Что все он да он? И снова он отказался, а потом не спал ночи, злился: а не свалял ли он дурака, ведь какое дело, захватывающее, новое, свое!

В лабораторию искусственного сердца его уже и не звали, все привыкли, что он общий хирург, и все. Точка. Он успокоился. Оперировал с удовольствием все, что удавалось урвать; он не подбирал себе тематических больных, как другие, и на него постепенно пошел целый поток операций, неинтересных для других хирургов, случайных, редких. Он слыл чудаком, но чудаком полезным. А это было уже кое-что. Его уже знали в клинике, и скоро пошла добрая молва: грыжи, аппендициты, операции на щитовидке — только к Елисееву, отличные руки, работает без фокусов, чисто, добротно, больных выхаживает, не гнушается ни клизмой, ни судном, приезжает в выходные и по ночам. Даже лицо у Елисеева изменилось, он не ошибся, все было правильно.

Однажды, вернувшись вечером домой, Елисеев застал Лизу плачущей.

— Вот, прочитай, — сказала она и протянула ему письмо.