Как ты ко мне добра…

И тогда он пошел к начальству и потребовал, чтобы Нину убрали из отделения; он еще и теперь вздрагивал от ужаса, когда видел Нину, и не потому вовсе, что боялся ее, теперь ему нечего было бояться, а потому что тогда, раньше, висел над самой бездной. Ведь он мог, мог пойти у нее на поводу! Томясь бездельем и скукой, он почти уже был готов к этому, это бог его пронес, а еще вернее — Римма. И он непонятным образом испытывал к ней симпатию и тепло, как будто бы и не из-за нее заварилась вся эта каша.

Теперь, встречаясь с Риммой, он улыбался ей приветливо, иногда останавливался поболтать, она-то не мучила его, все поняла сразу. Выслушала, погладила по коленке, сказала:

— Не бери в голову! Мало ли чего бывает! Жена — все-таки жена. Я бы тоже своего Димку не бросила, пожалела бы.

Лето медленно, словно нехотя, разгоралось, а разгоревшись, вдруг оказалось прекрасным, благоуханным, пышным. Они ехали в деревню на машине, день был прекрасный, но всюду вдоль дороги видны были следы прошлогодней засухи, высохшие обгоревшие деревья, сосны с пожухлой мертвой хвоей, частые порубки, торфяные болота, из которых торчали черные обгоревшие пни, только земля уже зарастала, очищалась, трава стояла густая, высокая, и на пожарищах уже победительно поднимались розовые кисти кипрея. А когда свернули они наконец с шоссе, то и вовсе забыли об этом, — сюда пожары не достигали, и кругом был такой покой и простор, поля тянулись, перелески, лесные деревни, мостики; потом выехали они на едва подсохшую грунтовую дорогу, желтую, с песчаными гривками, которая весело и легкомысленно вихлялась по опушкам, через луга, поля и низинки. Мелкие лужицы на ней сияли синевой и вспыхивали на солнце. Хорошо было, легко.

Анна Александровна показалась Лизе совсем не такой, какой она ее помнила, — обветренное морщинистое лицо ее было румяно, глаза спокойны, она вся словно бы распрямилась, и теперь характер угадывался в ней. С Олей они встретились запросто, пообнимались, посмеялись, и Оля, схватив со стола ватрушку, тут же исчезла, мелькнула в окошке голубым сарафанчиком, и опять на улице была тишина. Они долго еще сидели в избе, ели, тянули суетливые какие-то и нудные разговоры. А когда вышли наконец прогуляться, стоял ясный зеленоватый вечерний час. В лесу и в кустарниках вдоль дороги уже смеркалось, и трудно было различить переходы цветов и предметов, а в полях было еще светло, только гуще сделались краски, и запад уже не пламенел, а золотился, непостижимо переходя из золотого в зеленое, из зеленого в голубое и дальше, дальше, до близкой уже ночной синевы. Не сговариваясь, пошли они по той самой дороге, по которой ходили когда-то зимой, и те же стояли впереди могучие ели, и тот же лес темнел. Так странно было думать, что, пока они мучились там своими бедами и заботами, он таинственно и неподвижно стоял здесь, жил, не замечая течения времени и событий. Они остановились на опушке. Огромная тишина пронизана была тысячей нежных шорохов, шевелений, тихих вскриков ночных птиц, неразличимым стрекотом кузнечиков, мышиными писками. Все вокруг дышало и жило, но, чтобы увидеть, услышать и почувствовать это, нужен был вот этот ничем не занятый, оторванный от жизни вечер.