Как ты ко мне добра…

— Я — Елисеева. Ты знаешь, Ира, мне однажды приснился сон. Про папу, который стоит в черном котелке у крыльца серого готического дома. Этот дом существует на самом деле, здесь, рядом, в переулке, только теперь он разрушается, обветшал, балконы провалились, под крышей торчит дранка. А я все не могу забыть свой сон. Что он означал для меня? Какой образ? Чего-то прекрасного, преуспевающего, вечного? Может быть, нашей семьи, а может быть, вообще, родины. Я не знаю, как тебе это объяснить, я не хочу никаких потрясений в своей судьбе. Я хочу жить так, как будто могу их завтра и вправду встретить на улице, этот новенький дом и молодого папу, и заговорить и общаться с ними так, чтоб они поняли меня сразу же, с полуслова, как будто я только вчера сама оттуда вышла. Я не знаю, понимаешь ли ты мою мысль?

— Я понимаю. Это очень серьезно, Лиза. Я рада, что ты чувствуешь так, это то же чувство истории, что и у меня, только обращенное назад, в прошлое. Конечно, это тоже нужно, Лиза, этим жива литература, язык, культура. Но надо же что-то делать! А не только быть…

— Ты думаешь? А у меня все силы ушли на то, чтобы быть. Наверное, я бесталанная, но все-таки… я хочу тебе сказать… я живу достойно… У нас свой мир, которым мы дорожим…

— Бедная сестренка! Что-то не очень у тебя идет, если ты так лопочешь. Ну неужели ты довольствуешься этим?!

— Раньше ты не была из тех, кто думает, что больше — это обязательно лучше. Я живу, как могу.

— Прости, вовсе я не хотела тебя обидеть. Я знаю, честнее и чище тебя нет никого на свете, ты как камертон, и я тоже сверяюсь по тебе. Лиза, но надо же быть счастливой! Я так хочу, чтобы ты была счастлива!

— А может быть, мое счастье в том и есть, чтобы выдержать все и не сломаться? Вот же мы живы с тобой, еще не стары, и души наши тоже живы — для общения, для восприятия прекрасного…

— Прибавь еще — для надежд, и я соглашусь с тобой.

— Надежда? На что?

— Откуда я знаю, на что? На счастливые перемены. Они будут, будут! Надо открыть глаза для подлинных, вечных ценностей — для искусства, для мыслей, для человеческих отношений. Для восхищения талантами, в конце концов! А таланты не знают иерархии, они все главнее! Как у нас в музее. Вот, Лиза. Вот такая у нас программа…

После отъезда Иры жизнь в семье затихла, внешне остановилась. Но это только так казалось, в глубине еще бурлили и не хотели затихать какие-то подводные течения, монологи, споры неизвестно с кем.

К разговору с Ирой, который Лиза передала мужу в самых общих чертах, Елисеев отнесся серьезно, молчал, сплетя пальцы маленьких сильных рук и постукивая ими по плотно сжатым губам. Потом встал, прошелся по комнате.

— Видишь ли, Лиза, я тоже обо всем этом думал. Конечно, вы обе, вы ни на кого не похожи. Особенно Ира. Она не то чтобы не хочет, она просто не умеет жить, как все. И это не жажда приключений, нет, это неприятие всяческой банальности и рутины, она по натуре новатор и ради своих новаций готова на любые жертвы. В сущности, в такой позиции возможен либо героизм, либо полная неудача. Так вот Ира — в ней есть склонность к героизму. А ты… С тобой совсем другое дело…

— Какое же дело со мной?

— Ты ведь тоже не выносишь серости, правда, Лизок? А живешь как будто назло самой себе. Нет, ты не подумай, я не о своих интересах говорю, я-то доволен, потому что больше всех на свете знаю, какая ты на самом деле, мне жаль, что другие этого не знают, что ты не нашла своего места в обществе, достойного тебя места…

— Не понимаю. По-моему, все места одинаковые, это люди разные. Могла бы я работать и здесь, если бы только нашла в себе что-то… я сама не знаю что.

— Значит, того, что ты ищешь, в тебе и нет. Иначе ты бы давно нашла. Значит, есть что-то другое, подумай, загляни в себя…

— Вы словно сговорились с Ирой. Мне сорок лет. Куда вы все толкаете меня? Чтобы я ушла с работы? Но куда? В другой отдел, в другой институт? В какой? Где меня ждут? Что я умею? Куда, к чему могу приложить свои способности, смысла которых сама не понимаю? Да и есть ли они, эти таланты?

* * *