Как ты ко мне добра…

Да, теперь и Лиза понимала это ясно, это страшное время пришло, и от него некуда была спрятаться и некуда деться. Юлия Сергеевна худшала с каждым днем. В сентябре начались боли и теперь ничем уже не снимались, даже морфий давал облегчение на час-два, а потом она снова начинала метаться, оставляя на подушке клочья тонких серебристых волос. Причесывать ее было страшно, и страшно поддерживать костистую влажную и бессильную спину, когда Лиза пыталась маму накормить. Спина качалась и гнулась, как стебель слишком тяжелого цветка, и, сделав несколько мучительных глотков, мама валилась в подушки и, обливаясь потом и закрыв глаза, долго потом отдыхала от этого непосильного труда, ей хотелось спать, но забытая за едою боль снова набрасывалась на нее с прежней силой, и опять она металась, выгибалась, кричала, и это отнимало у нее самые последние запасы жизни. Потом она не могла уже даже кричать, а только неподвижно лежала на спине, челюсть у нее отвалилась, и изо рта вырывалось только редкое хриплое дыхание. Это было совсем не ее лицо, желтое, туго обтянутое прозрачной и влажной кожей, с длинным носом и маленькими ввалившимися глазами, но она все еще слышала и страдала, и никогда еще Лиза не любила ее так мучительно и сильно, никогда так не жалела и не дорожила каждой ее минутой. Она всей душою чувствовала, что теперь жизнь ничего не давала маме, кроме невыносимых страданий, и по всем человеческим законам должна была желать ей только скорейшей смерти, но она этого не могла, не могла! И как скряга дорожила каждой минутой, и, сжимая мамину руку, панически боялась конца. И однажды она была наконец вознаграждена — мамин рот зашевелился, медленно подтянулась непослушная челюсть, и, задыхаясь, вместе с хриплым дыханием она вытолкнула из себя: «Спасибо… дочка… не надо… переживать…» — и из закрытых ее глаз выкатились и побежали к вискам две мутные холодные слезинки. Лиза зарыдала в голос, захлебываясь и зажимая себе рот. А мамина жизнь все длилась и длилась вопреки всякому смыслу и милосердию, у Юлии Сергеевны было слишком здоровое сердце, и оно никак не хотело умирать.

Ирина приехала за неделю до маминой смерти и сразу приняла на себя все заботы по хозяйству, а Лиза теперь целыми днями сидела на стуле возле маминой кровати, гладила ее невесомую ледяную руку и бормотала ласковые, баюкающие слова, иногда она засыпала сама и вскидывалась в ужасе, что мама могла умереть без нее, но тихий редкий хрип все никак не мог оборваться.

Умерла мама двадцать девятого ноября, ночью, когда все вокруг спали, измученные этой непрекращающейся пыткой. И сразу все невероятно изменилось в доме — другими стали голоса, по-другому хлопали двери, другое стало выражение лиц; жизнь, прервавшаяся и замершая на долгие месяцы, вдруг двинулась и пошла словно с того же места, и застоявшееся время помчалось наверстывать свое.

На следующий день прилетел из Нукуса тоненький, невероятно повзрослевший Бахрам, да невестка Сергея Степановича, Галя, специально приехала помочь с поминками. У Бахрама пробивались уже над губой черные усики. Он держался строго за Ириной спиной, не оставляя ее ни на минуту, и, глядя на него, Лиза в первый раз по-настоящему пожалела, что не было у нее сына. Ее-то Олю саму надо было защищать от всех нахлынувших событий, она перестала бывать у бабушки задолго до ее смерти, и стоило при ней только заговорить об этом, как вся она страшно бледнела и выбегала из комнаты. Что это было, чувствительность или эгоизм, — Лиза не могла разобрать, да и не до этого сейчас было. Еще одна проблема мучила Лизу: следовало ли похоронить маму рядом с папой, где вполне достаточно было для этого места? Но дело ведь было совсем не в месте. Должна ли она была вообще лежать там, или забытый их брак давно потерял свое значение?

— Этот вопрос должен решить Сергей Степанович, — твердо сказала Ира. — Я бы, будь на его месте, не согласилась…

Но Сергей Степанович ни на что не был годен, он рыдал, обнимая мамины иссохшие ноги, и его невозможно было оторвать от нее. Неожиданно все разрешилось само собой. Оказывается, Галя давно уже обо всем договорилась, она оформляла место на Ваганьковском кладбище, и даже Женя был уже в курсе дела. Место было куплено — на двоих.

— Чего уж! — рассудительно объясняла она. — Наш дед уже тоже на ладан дышит, хоть меньше будет хлопот…

На похороны собралось совсем немного народу — семья, две старушки, соседки по даче, одна пожилая чета из маминого дома, да в последнюю минуту прибежали несколько новых Лизиных друзей. Все они молча постояли минуту над свежим холмиком и медленно побрели по голой замерзшей земле домой. Лизе все время хотелось оглянуться, вернуться, словно что-то очень важное забыла она сделать, чего-то ей не хватало, но умом она понимала, что не хватать этого будет теперь всегда, ей не хватало мамы, отставшей от них, потерявшейся неизвестно когда и где.

Ирина с Ромкой должны были уезжать на следующий день. Все были вялы, подавлены, говорить не хотелось, и все-таки Лиза выдавила из себя: