Как ты ко мне добра…

— Что же ты тогда думаешь? Ты, по-моему, вообще не понимаешь самого главного. Что люди — они вообще-то неповторимы. Вот ты любишь его, но даже он никогда не заменит меня, как я ни мал. Не сможет, понимаешь ты это? Нет, это ты потом, позже поймешь. Сейчас тебе кажется — всё впереди! Не всё. Все, кроме того, что прошло. Это моя новая, Галочка… Она славная, мне с ней легко, легче, чем с тобой. А ты, ты все-таки высокомерная девочка. Но и это ничего не меняет, все равно твое место вот тут, — он постучал себя по широкой груди, — и всегда здесь будет… Я к тебе привязался, да и больше сказать — я к тебе пылал! Ты ведь знала!

— Будете потом рассказывать про меня истории?

— Ну и буду! Дурочка ты, это же не только тебе принадлежит, мне — тоже. Думаешь, ты мне ничего не отдала, ни волоска? Нет, неправда, того, что было, никто у меня не отнимет, это мое. Ну-ну, чего ты, держи хвост морковкой, — он протянул руку, чтобы потрепать ее по щеке, и Вета дернулась в ужасе перед этим прикосновением, отпрянула, сверкая глазами. — Ну ладно, ладно, все. Не сердись. Я не знал, что ты так…

Он повернулся, и Вета вдруг поняла, почувствовала кожей, что ему, маленькому, старому, лысому, смешному, ему тоже больно, не только ей, и ей стало от этого легче. Хорошо, что ничего не вернулось, думала она, она словно отомстила ему за Рому. Но разве это он был перед ним — виноват?

Глава 23

Впервые в своей жизни Вета приучалась по утрам брать в руки газеты, впервые начала осознавать, что ее жизнь не единична, что вокруг нее что-то бурлит, меняется, происходит, и ее заботы — не единственные и даже не самые главные. В мире воевали, умирали от голода, выращивали в колбе человеческое существо, запускали спутник. Только сейчас Вета осознала, что вокруг нее идет большая и напряженная жизнь, происходит что-то гораздо более важное, чем она себе представляла, что-то менялось в жизни всей страны, и это касалось и ее тоже. Это не было «политикой», которая всегда вызывала в ней невыносимую скуку, чем-то мужским, надуманным, мешавшим углубиться в свои, интересные и важные, дела; это была жизнь, самое важное, самое страшное. Это касалось отца и его ранней, преждевременной смерти; это касалось его учителя, знаменитого когда-то академика Кузьмина. По городу ползли какие-то слухи, один удивительнее другого. И в них было не то что невозможное или новое, а просто непривычное. И то, о чем раньше не могли и думать, оказалось возможным, сказалось почти вслух.

Газеты сразу стали другими. Пробегая их утром глазами, Вета уже знала, что она ищет, читала между строк. И уже, к неудовольствию мамы, они схватывались за завтраком с Сергеем Степановичем и сердито отстаивали каждый свое мнение, и, как это ни странно, Ирка оказывалась и осведомленней, радикальней Веты. Но это Вету нисколько не раздражало, они были заодно, в одном лагере, а Сергей Степанович, соратник отца, ученик погибшего Кузьмина, он был против, он был за старые привычки, за то, чтобы в мире ничто не менялось. Вета, еще недавно такая равнодушная ко всему, что не было жизнью ее сердца, негодовала, возмущалась, а Ирка выкрикивала:

— Бойся равнодушных! Только с их молчаливого согласия…

Юлия Сергеевна, сердитая и красная, вскакивала из-за стола.

— Как вы разговариваете с Сергеем Степановичем! — кричала она. — Он заменил вам отца, он, в конце концов, содержит вас, так имейте хотя бы благодарность…

— Вета, ты проходила политэкономию? — вспыхивала Ирка. — В конце концов все упирается в деньги…

Вечерами они совещались, как быть. Ира весной заканчивала школу, а Вета все еще была на четвертом курсе. Когда же кончится этот проклятый институт? Тогда она уедет по распределению и заберет с собой Ирку. Вета будет работать, а Ира учиться, и им вдвоем будет хорошо.

— Наверное, он не такой уж плохой человек, — говорила Вета, — и маму любит. Конечно, мама права, мы элементарно ему обязаны. В конце концов за все надо платить.

— Даже если бы он был настоящий враг? Или, например, если бы это именно он донес на Кузьмина?

— Но ведь это не он. Просто он человек старой закалки, ему просто трудно перестроиться…

— Я понимаю, — вздыхала Ира, — папа тоже всегда говорил про терпимость, говорил-говорил — и не вытерпел…

Ира собиралась поступать в университет, на истфак, ее увлекала археология. Про историю они тоже говорили много и страстно; оказалось, что раньше чего-то самого главного они не понимали, и теперь история оказывалась совсем другой наукой, живой, близкой, понятной и такой злободневной, что уже было не разобрать, где история, а где политика.

— Вот именно поэтому я и не хочу заниматься историей цивилизованного мира, понимаешь? — говорила Ира. — Там что ни документ — то ложь, или заговор, или угроза. А мне хочется добраться до истоков, до чистой жизни; я хочу понять, почему человечество пошло по такому пути… А потом, знаешь, камни — они не врут, они говорят яснее, чище слов. Это и есть настоящая история, подлинные свидетели прежних времен… Я ненавижу, ненавижу ложь!

* * *