Как ты смеешь

В тот вечер, сидя рядом с нею под дубом на Несс-стрит, он рассказал все. Как перевернулась его жизнь, как изменился его взгляд на мир. Что год службы в Афганистане не шел ни в какое сравнение с той черной пропастью, которая осталась в нем после ее смерти.

Они проговорили час, может, два, и когда его рука как будто по ошибке опустилась ей на колено, она почувствовала, что так и должно быть.

Это чувство застигло ее врасплох; в животе ухнуло, и он заметил это. Тогда и началось; закрыв глаза, она подумала: «Это происходит, прямо сейчас. Это должно было произойти. Почему я сразу не поняла?»

«У тебя есть то, что мне нужно», – сказал он ей. На самом деле все было наоборот.

Заднее сиденье машины, пряжки ремней безопасности, впивающиеся в спину, ее ступня, скользящая по стеклу.

После, когда ее дрожащие руки беспомощно обвисли, он помог ей застегнуть рубашку и заколол волосы. С той же нежностью, с какой Мэтт Френч застегивал платьице Кейтлин и завязывал шнурки на ее маленьких ботиночках.

Я возвращаюсь домой и на лужайке перед домом вижу Бет. Она ждет. В последний раз я видела ее на том же самом месте, когда нам было по девять, и вид у нее был такой же грозный. Зачем ты ходила на день рождения к Джилл Рэндалл, ведь мы же решили, что мы ее ненавидим?

Такой же вид был у нее прошлым летом, когда она сидела, свесив ноги, на верхнем ярусе моей койки в чирлидерском лагере и спрашивала, с чего это я решила не ночевать с ней в одной комнате.

– Ты где была? – бросает она. – Есть разговор.

– У тренера, – отвечаю я, не в силах сдержать радости в голосе. Тело все еще чувствует приятную гибкость, сердце распирает от гордости и ощущения собственной силы.

– Какая же она предсказуемая, – Бет разглядывает меня с головы до ног. – Теперь небось хочет, чтобы ты стала ее лучшей подругой, да? Секретничаете на этом ее диванчике с распродажи мебельного супермаркета? Она думает, что нами можно помыкать, как дешевыми шлюшками. Надеюсь, ты не превратилась в шлюшку, Эдди? Скажи, ты не шлюшка, а?

Я молчу.

– Может, все-таки шлюшка? – она делает шаг мне навстречу. – А тренерша – твой сладкоголосый сутенер, нашептывающий на ушко обещания?

– Я тренировалась, – отвечаю я. – Она наш тренер.

Бет складывает руки на груди и окидывает меня взглядом.

Я молчу.

– Ты что же, ничему не научилась, Эдди? – спрашивает она. Не знаю, что она имеет в виду, но в одном уверена – ей надо успокоиться.

Мы стоим молча, у меня мерзнут руки, а дутая куртка Бет расстегнута.

И тут я вижу что-то в ее взгляде, что-то оставшееся с тех давних времен, когда мы вместе прятались в тоннелях на детской площадке и дули на ссадины, полученные на школьном дворе.

Никто не понимает Бет по-настоящему, все считают ее сильной и за этим не видят больше ничего. Но я вижу больше.

И вот я протягиваю мизинец и переплетаю с ее мизинцем, а она стряхивает его и снова что-то бурчит про тренершу и ее притворную дружбу. Но я вижу, что она немного расслабляется: плечи опускаются, и она больше не напоминает раздутую от гнева жабу.

В конце концов мы идем к ней домой и спускаемся в подвал. Туда никто никогда не суется, кроме ее брата, который раньше часто лазил туда с приятелями вдарить по сиропу от кашля[29].

Мы садимся на диван. В окошко под самым потолком струится лунный свет, и я начинаю наш любимый ритуал. То есть, он раньше был любимым – мы почему-то давно о нем забыли.

Достаю из рюкзака масло с витамином Е и массирую правое колено Бет. Она повредила связки, упав на мраморный пол в школьном коридоре. Иногда с ней такое случается.

Кончиками пальцев, легко, как крылышками, поглаживаю больное место – так, как ей нравится больше всего.

А после она намазывает руки бальзамом из сладкого миндаля и делает массаж мне, только пожестче.

Мы придумали это лет в десять, в лагере для маленьких чирлидерш; это был наш ритуал, который всегда нас успокаивал. Иногда даже вводил в подобие сверхъестественного транса.

Как-то раз, запыхавшись после массажа, она призналась, что ничто никогда не расслабляло ее так, как эти прохладные прикосновения.

Мы бросили это, когда нам исполнилось четырнадцать. В этом возрасте все меняется, или ты вдруг понимаешь, что все уже изменилось. Я не помню, почему мы перестали. Время ускользает от нас. Вот что я знаю точно.

Сейчас, в подвале, нас охватывает чудовищная ностальгия. Такой Бет я не видела давно: Бет подвальных ночей, когда мы сами раздували свои подростковые страхи или грезили о колледже: у меня никогда не получится… а что если мы никогда… а будем ли мы когда-нибудь?..

Я и забыла, что мы можем быть такими, что были такими до того, как стали всем.

Ее руки медленно опускаются к моим икрам, новому предмету моей гордости. Вот она, мышца, крепкая, как плотно закрытый бутон.