Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века

Другое дело, что успешность романа часто прямо противоположна его социальной и метафизической энергии. Роман, не изданный мегаиздательством и не вошедший в шорт-лист одной из мегапремий (что часто взаимосвязано), почти не имеет шансов стать предметом разговора. В этой глухой зоне, в которой оказываются тексты интересные, значимые, но по тем или иным причинам не «раскрученные», и должны работать литературные критики. Но много ли сегодня развернутых – а не просто рецензионных – откликов на прозу, «не засветившуюся» в премиальных списках? У критиков хватает дел и без этого – они в последнее время больше пишут статьи друг о друге. Критик Ширяев – о критиках Белякове, Данилкине и Бойко, критик Бойко интервьюирует критиков Анкудинова, Бавильского, Немзера; критик Топоров пишет критическую статью о статье критика Белякова о критиках Данилкине и Немзере… Замкнутый производственный цикл. Если так пойдет дальше, интерес к литературе за пределами курилки отдела литкритики станет просто излишним.

Притом что каждый критик, думаю, может навскидку назвать с десяток авторов, чья проза не светится постоянно в престижных шорт-листах, но достойна серьезного разговора. Для меня, например, это Сергей Солоух, Фигль-Мигль, Хамид Исмайлов, Глеб Шульпяков…

Пожалуй, Шульпяков в этом неполном списке наиболее известная фигура.

Поэт, эссеист, редактор «Новой юности». Две книжки стихов. Три сборника путевых зарисовок.

Наконец, романная трилогия, о которой и пойдет далее разговор.

«Книга Синана» (М.: Ad Marginem, 2005), «Цунами» (М.: Вагриус, 2008), «Фес» (М.: Время, 2010).

Вообще, роман-серия, крайне востребованный коммерческим книгоизданием, почти не встречается в высокой прозе. Разве что трилогия Быкова («Оправдание», «Орфография», «Остромов, или Ученик чародея»), связанная единством времени (первые послереволюционные десятилетия) и места (Советская Россия). Впрочем, как признался сам Быков,

идеи написать нечто цельное сначала не было – просто в процессе работы над «Остромовым» оказалось, что эта вещь вроде купола, который соединяет и замыкает революционную «Орфографию» и послевоенное «Оправдание» («Российская газета», 11 ноября 2010)[64].

Думаю, что и Шульпяков, завершая первый, а возможно, и второй роман, вряд ли держал в уме замысел трилогии.

Но тем интереснее, что в итоге возникла именно трилогия – с единой архитектурой, логикой, географией.

Для тех, кто не читал, приведу три краткие аннотации (сам прозу пересказывать не умею, ни свою, ни чужую).

Итак.

«Книга Синана»: «Молодой журналист, получив заказ на книгу об архитекторе Синане, отправляется в Стамбул для того, чтобы собрать материал и почувствовать атмосферу, в которой работал главный зодчий Османской империи. Однако простое журналистское расследование оборачивается романтическим путешествием, в котором прошлое встречается с настоящим, а герой открывает ту часть себя, о которой совсем забыл в московской суматохе».

«Цунами»: «Молодая пара, актриса и драматург, отправляется в Таиланд, чтобы преодолеть кризис в отношениях и творчестве. Накануне цунами, которое обрушилось в декабре 2004-го, ее вызывают в Москву – в знаменитом театре приступают к репетициям. Герой остается один в эпицентре катастрофы. Во всеобщей неразберихе он присваивает документы погибшего туриста. И возвращается инкогнито в Москву, где его ждет другая жизнь…»

«Фес»: «Успешный московский издатель определяет жену в роддом и остается наедине с собой. В один из душных вечеров из-за нелепой случайности его жизнь внезапно рушится. Оказавшись в подвале неизвестного восточного города, он пытается понять, что с ним случилось – и как обрести новую жизнь. Для этого ему предстоит бежать из плена…»

Иными словами, все три романа – романы-путешествия, причем именно «в страну Востока» (Передняя Азия – в «Синане», Юго-Восточная – в «Цунами», Северная Африка и снова Юго-Восточная Азия – в «Фесе»), в мир ислама и буддизма.

Все три романа написаны от первого лица, с «крупным планом» главного героя, с отчетливо исповедальной интонацией.

Наконец, все три романа пронизаны «поколенческой» тематикой, попыткой понять то, что, собственно, происходит с поколением, к которому принадлежит герой (и автор), – с «тридцатилетними».

Перед читателем исповедь абсолютного индивидуалиста, типичного представителя «поколения тридцатилетних». Человека, который не может найти себя ни в прошлом, ни в настоящем[65].

С этого последнего пункта – «поколенчества» – и начнем.