Как убить литературу. Очерки о литературной политике и литературе начала 21 века

Другая особенность «букеровского романа»-2014 – его устремленность в прошлое. Лишь в одном из шести романов короткого списка – «Воле вольной» Виктора Ремизова – действие происходит в современной России. Остальные относятся к событиям советского времени. Этот пассеизм заметен и в длинном списке: «Чакра Фролова» Всеволода Бенигсена, «Завод “Свобода”» Ксении Букши, «Victory Park» Алексея Никитина…[87]

В 1993 году Ирина Роднянская писала о бегстве от советской истории в романной прозе того времени («Новый мир». 1993. № 12); сегодня именно советская эпоха является для романистов едва ли не основным резервуаром тем и сюжетов (а бегство происходит, скорее, от современности).

Однако даже повествуя о первых, наиболее драматичных, десятилетиях советской истории, авторы стремятся перевести их в контекст частного времени, в эмпирику советского быта. Нет на страницах романов ни войн, ни коллективизации, ни «строек века». (Даже когда действие происходит в Отечественную войну, как в «Чакре Фролова» Бенигсена, война показана в намеренно сниженных, дегероизированных тонах.) Нет и людей, «делающих» историю, – большинство героев отчуждены от нее и лишь более-менее удачно приспосабливаются к ее поворотам.

В свое время Мандельштам увидел в этих тенденциях конец романа. В том, что «самое понятие действия для личности подменяется другим, более содержательным социально, понятием приспособления»[88]. Однако это был лишь конец классического романа. Чтобы распрощаться с интересом к «отдельной человеческой судьбе», одной мировой войны оказалось недостаточно.

Человек ХХ века, особенно первой его половины, был, если вспомнить Ортегу-и-Гассета, прямым порождением XIX века; только отдельные маленькие «наполеоны» XIX столетия, о которых писал Мандельштам, стали массой, «человеком-массы», носителем исторического оптимизма.

Жизнь в конце XIX – начале ХХ века не только лучше оснащена в техническом отношении, предоставляя человеку больше разнообразных возможностей, она внушает ему непоколебимую уверенность, что завтра будет еще богаче, лучше, разнообразнее, чем сегодня[89].

Благодаря этому большую часть ХХ столетия воспроизводилось то, что Мандельштам считал стержнем романа, – интерес к отдельному человеческому «я».

Но уже в 1970-е прежний «человек-массы» начинает уходить с исторической сцены, а вместе с ним – историзм сознания. Как пишет Михаил Ямпольский,

вместо магистральной линейной истории возникает фрагментированная мозаика («Новое литературное обозрение». 2007. № 83).

В русской литературе историзм задержался несколько дольше, чем на Западе, – в силу сохранения вплоть до распада Союза идеологии прогрессизма и веры в возможность исправления исторических ошибок (последний всплеск которой пришелся на «перестроечные» годы). Крушение прогрессизма в 1990-е и вызывает в прозе отмеченное Роднянской бегство от истории. С середины 2000-х интерес к истории в романах снова возрастает. Но представленной уже не линейно, а циклически, как непрерывное повторение одного и того же.

Таким образом, в современном русском романе заметно преобладание циклического времени над историческим и прошлого над настоящим. Если соединить сказанное о трех типах времени с предложенной выше типологией романа, то можно заметить, что роману отражения ближе всего частное время. Что достаточно ясно фиксирует современное отчуждение (или самоотчуждение) масс от политической и социальной активности, от любого «участия» в истории. Романы 2000-х – начала 2010-х вполне отразили ситуацию, с одной стороны – относительной стабильности, с другой – залечивания ран, нанесенных девяностыми и еще более травматичными советскими десятилетиями.

Роман – или не роман?

Теперь вернусь к вопросу Аллы Марченко («Разве это – роман?»). И попытаюсь ответить, добавив к философским наблюдениям несколько литературно-социологических.

Роман – по известной характеристике Бахтина – «единственный становящийся и еще неготовый жанр»[90]. Всегда, добавлю, становящийся и всегда – неготовый.

Роман, в начале нулевых несколько потесненный нон-фикшеном, затем гибко синтезировал его в себе. Романы наполняются документами – реальными или стилизациями. Неожиданно возродился жанр эпистолярного романа – полностью или значительной частью состоящего из писем: таковы, например, «Даниэль Штайн, переводчик» Людмилы Улицкой, «Письмовник» Михаила Шишкина, «Архитектор его величества» Сергея Заграевского, «Возвращение в Египет» Владимира Шарова…