Они рождены историей, но выпали из нее. Те же спальные районы – это след Москвы как индустриального города, когда в нем было пять миллионов рабочих, миллион военных и три миллиона служащих, и они и были его жизнью. А теперь они выпали из нее и в рамках рентной экономики достигли того уровня благосостояния, комфорта и разнообразия жизни, который их устраивает. И могут просто жить. С исторической точки зрения это постиндустриальные племена, расселившиеся на городской территории после остановки социалистического индустриального развития. Шесть лет назад по анализу данных сотовых операторов Алексей Новиков установил, что 60 % жителей спальных районов вообще не выезжают из них в течение недели. Может сегодня эта пропорция изменилась, но, боюсь, как бы не в сторону увеличения.
Каждый конкретный человек, разумеется, ниоткуда не выпал, вернее самостоятельно решает, выпадать или нет. Достаточно выехать из спального района, и ты окажешься посередине потоков городского обмена. Но если говорить именно о культуре поселения, в котором ты находишься, – то да, это место по сути не городское. Спальная жизнь, где время не меняется и ничего не происходит. Чего ездить-то куда-то, когда здесь все хорошо.
Люди имеют право выйти из конкуренции и выйти из истории. Больше того, именно их право на спокойствие, неучастие и отсутствие изменений, как правило, и отстаивают все оппозиционные городские политики, в том числе и левые урбанисты. Разница только в том, что традиционные защитники прав граждан в городе отстаивают право на неучастие в пределах жилища, а урбанисты предпочли бы наблюдение за неизменностью в общественном месте в гамаке из экологических материалов и с бесплатным
Проблема в том, что выпавшие из истории городские сообщества знают только один способ развития – деградацию. Ослабляются социальные связи, люди выпадают из системы социальных координат, теряются признанные модели поведения, авторитеты, ценностные характеристики. Насколько я понимаю, в истории мы не знаем ни одного городского сообщества, которое бы прогрессировало, – даже этнические и религиозные в конце концов теряют свою устойчивость и идентичность. Тот же Роберт Парк начал изучение городских сообществ с анализа антиповедения в городе, которое он напрямую и убедительно связал с распадом сообществ. Территориальное сообщество выпавших из развития людей рано или поздно превращается в гетто. Они всегда деградируют, и это можно только сдерживать, и только поддержкой извне.
Переулок
Вступая в переулки, мы оказываемся в области таинственного. Автомобильные навигаторы не прокладывают через них маршруты и поскорей норовят вывести на магистраль. Мой сын как-то объяснил мне, что их не удается просчитать – это значит, что хотя переулков не так уж много, но они несчетны, иррациональны. И улица-то редко бывает произведением с четким замыслом, но может таким быть. А вот переулок – никогда. Непонятно, почему он такой и какой в этом смысл.
В словаре Даля такое определение переулка: «ПЕРЕУЛОК, м. – поперечная улка; короткая улица, для связи улиц продольных. Он ходит улками да переулками, крадучись. Глухой переулок, заулок, тупик, из коего нет выхода». «Поперечная улка» предполагает наличие улиц продольных, которым она перечит. Что это за продольные улицы, вдоль каких долей они идут, неясно.
Переулок в Москве – тема поэтическая, и это поэзия с устойчивым набором мотивов. Место это, во-первых, чужое: бывает родной дом, родная улица, а родной переулок – это как-то нет. Во-вторых, переулок – это утрата, потеря, место оставленное, следы какой-то прошедшей жизни. Переулок – выпадение из времени не то чтобы прямо в смерть, но в некое никуда. Место небезопасное, одинокое, магическое. Ахматова в стихотворении «Третий Зачатьевский», кажется, собрала все обертоны московского переулка: