Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям

Смеркалось, падал мокрый снег,
Пронзал насквозь сопливый март.
Я уходил в побег
Вслепую, глупо и без карт.
Мир потемнел, как кинозал,
И пленка черно-белого кино
Показывала: снег, фонарь.
Показывала: лес, окно.
А пульс мой, обезумевший звонарь,
Теперь тапер, тапер играет,
Играет явно не о том,
Снег на лице и тает.
Как хорошо, наверно, летом!
Я ухожу в побег
Сквозь судьбы и года.
Растоптан радости побег,
Меня терзали города,
Терзали люди, гири на ногах,
В карманах корки хлеба.
Я цепи рву, отряхиваю прах
И вижу проблеск неба.
На небе дырочка звезды,
По месту, вероятно, Вега,
Кострищами горят мосты,
Весь мир стал отраженьем бега.
Я уходил в побег,
Из жизни, из кино.
Разбухший снег стал пег,
Ну, все, другого не дано!
Один лишь снег. Смеркалось,
Пронзительная боль — лишь отраженье снега,
Сознание померкло, оборвалось.
Дрожит на небе огонек, наверно, Вега.

21 февраля. Сижу в библиотеке.

— Есть что-нибудь почитать? — задал уже надоевший вопрос толстый, свиноподобный, с голубыми глазами майор.

Отчего-то здесь все вертухаи с голубыми глазами — от пьянства, что ли, или от радиации. Чернобыль-то недалеко.

— А что хотите? Детективы, фантастика, история, приключения? Повести? Романы?

— Это все романы? — Вопрос майора поставил в тупик.

— Что делаем? Дурака валяем?

— Нет, ждем. Лак сохнет.

— Ты не философствуй. — Тот же майор, слово «философствуй» произнес так весомо, что стало понятно, что он знаком с высшими слоями культуры.

Мелкий, явно поднявшийся с малолетки, даже не зек, а зечонок. Зубов мало, передних нет давно, те, что остались, прогнили до черноты.

— Дай газету.

— Нет газет.

— Тогда дай пакет.

— Нет пакетов.

— Линейку дай.

— Нет линеек. Нет решительно ничего.

— А выжигателя нет?

— Есть, но дать не могу.

— Тебе для братвы жалко?

— Не жалко. Нельзя.

— Тебе жалко. Вот мне, например, ничего не жалко для братвы. Давай лист из книги вырвем.

— Зачем портить книгу?

— Жалко тебе, — шепелявя до крайней степени, подытожил зечонок.

«Сучья война» разгорелась приблизительно с 1949 года, продолжилась в 1951 и 1952 годах.

21 февраля. Теперь я понял, как именно должен выглядеть ангел. Небольшого роста, абсолютно лысый, маленькие глазки без ресниц. Морщинистое лицо, передних зубов нет, остальные гнилые. Острые уши. Острый красный язык, то и дело высовывает его, то ли смачивая губы, то ли остужая внутренности. Лысая голова усеяна шрамами. Шея морщинистая. Руки и грудь в наколках. За спиной облезлые грязные ободранные крылья. Он все время пьян и разговаривает заикаясь. Любит скандалить из-за выпивки, нюхает растворитель, колется всем подряд.

22 февраля. Дима рассказал, что если взять автомобильную свечу, разбить ее фарфоровую составляющую на куски, затем один из кусков подержать во рту, в слюне, а после, вынув, щелчком послать в окно автомобиля, то стекло мгновенно осыплется. Дима утверждал, что операция испытанная и проверенная.

24 февраля. Обнаружился побегушник. Пытался удрать из зоны в куче мусора. Собака прошла под машиной и ничего не обнаружила. По обыкновению стали протыкать мусор огромной пикой. И все бы ничего, но он дернулся, коробки задрожали и выдали его. Теперь он в ШИЗО, полагаю, добавят срок.

В сортире навалено так и такое, что закрадываются сомнения, баландой ли питаются авторы этих конструкций.

Вот свезло, так свезло. Ни зона, а пионерлагерь с усиленным режимом. И еще, пьют почти все. Это пьющая зона. У милиционеров глаза голубые то ли от пьянства, то ли от радиации. А может быть, они тут в Клинцах все потомки арийцев? Или все-таки дело в алкоголе?

Звезды, небо, луна, облака уже не ошеломляют, а приводят в состояние умиления. Хожу, не могу нарадоваться. Улица, а на ней дома. Черт с ней, что одна улица, а дома не дома, а бараки, но это же здорово.

Морозный воздух, легкий снежок. Библиотекарь Дима и я — в так называемой клетке. Прапорщик с лицом человека, страдающего многими тайными пороками и обремененного геморроем.

— Я че, еще искать вас должен? Проверка без двадцати пять. Быть в строю.