Как затеяли мужики за море плыть

— Да от кого её оборонять-то? — с горечью в голосе прокричал Нилов и, обращаясь уже только к Беньёвскому, заговорил: — Японец сюда никогда не придет, агличанам да французам далече и ненужно, португалам не по силам. Одним камчадалам на пугало сижу, сволочи оной грязной, чумичкам, которые токмо ради водки одной и живут на белом свете. Ведь ты, Мориц-Август, ещё не знаешь, что сие за народ! Они за водку отца родного продадут, не то что всю свою годовую добычу пушнины. А ты чьей земли будешь, Мориц-Август? Поляк? — спросил неожиданно Нилов, нетвердо и пьяно.

— Во Франции называли меня Морисом де Бенёв, в Польше — Беньёвским, а в Венгрии и в цесарской земле имел я прозвание Беневи. Мориц Беневи.

— Выходит, венгерец ты?

Ссыльный опять неопределенно двинул плечами:

— Наверное, немало держав могли бы назваться моим отечеством. Скорей всего, весь мир — мое отечество.

Нилову не понравились слова Беньёвского. Он укоризненно нахмурил хохлатые брови, покачал головой:

— Нехорошо сие. Не по-людски. Всяким человекам Бог отечество определил. Стало быть, не блохой с места на место прыгать надобно, а на своей земле сидеть. Ну да ладно, я тебя не для поучений сюда позвал. Ты мне вот что ответь — сосед твой, Хрущов, приличным ли тебе лицом представился? Не заметил ли чего особенного?

Беньёвский улыбнулся озорно:

— Я, ваша милость, Лафатеровой физиогномике хоть и доверяю, но не много в оной искушен. Так что простите. В общем, человек вполне изрядный.

Нилов мутными глазами посмотрел на ссыльного, подозрительно и немного робко.

— Изрядный! А у меня есть подозренье, что собирается он с приятелем своим, Семеном Гурьевым, устроить мне шабаш, каверзу, не пойму какую. И тебя я, Мориц-Август, очень просить хочу…

— О чем же?

— Сердце у меня болит, — с неожиданной мольбой в голосе заговорил Нилов, — чую, грядет мой час последний, позорный, страшный. Заговор какой-то чую, а спознать о нем доподлинно все не могу. Вот и прошу тебя… присмотри за ним, за Хрущовым. Ежели заметишь что, сразу ко мне беги. Государыне о твоем усердии отпишу, не забуду, а уж императрица памятлива, тоже не забудет. Ну, обещаешь?

— Обещаю, — чуть-чуть помедлив, сказал Беньёвский твердо.

— Вот и отменно, вот и отменно! — возликовал немало охмелевший капитан и приятельски схватил Беньёвского за руку: — Ты, Мориц-Август, мне ещё скажи — можешь ли сына моего, недоросля-дурачка, арифметике и языкам обучить?

Ссыльный кивнул:

— Да, мне приходилось бывать наставником у детей в некоторых знатных домах Европы.

— Ну-ка, Пахомыч! — пьяно крикнул капитан кому-то. — Кольку моего скорей сюда востребуй. Неча ему по двору шляться!

Скоро привели Кольку, дурковатого с виду парня, губастого, с ленивыми, лживыми глазами. Представили ему Беньёвского, на которого он выпучил свои жалкие глаза рожденного спьяну, забитого подростка и неведомо отчего заплакал.

— Ну тебя, дурак! — толкнул его Нилов. — Пошел прочь! — И сам, уронив голову на руки, тонко заплакал, не вытирая текущих слез. Но потихоньку рыдания его сменились сопением, а потом и громким храпом.

Беньёвский, понимая, что обед завершен, поднялся, взял с лавки, на которой сидел, свою шляпу и пошел к выходу. Он был доволен произведенным на воеводу впечатлением и тем, что узнал от него.

4. В АМБАРЕ И РЯДОМ

Растут на Камчатке травы высокие и сочные до хруста, поэтому и сено из этих трав, если высушить хорошенько, получается пышное и мелкое, да такое душистое, что если с полчаса полежать на этом сене, то от духа его с непривычки голова трещать будет.

В амбаре отца Алексия, священника большерецкой церкви, что построена и освящена была во имя Николая Чудотворца, того мягкого пахучего сена, приготовленного для зимнего корма единственной козы попа, навалено до самой крыши. В тот час, когда служил отец Алексий вечерю в церкви, сын его, Иван, двадцатилетний вьюнош, три года уж как пристроенный к острожской казацкой службе, лежал на том сене с девкой Маврой, дочерью канцелярского писаря, сытой и красивой, гордой за свежую прелесть свою, что рвалась со всех сторон из нарядного платья.

Шуршало сено. Шептали голоса.

— Вон, вон, гляди, паук ползет! — показывал Иван.

— Ну так что ж? — не желала смотреть на паука прелестница и гладила возлюбленного по груди широкой, мягкой своей ладонью.

— Да как же! Ловить его надо! Ведь бабы пауков перед мужиком едят, чтобы вернее зачреватить. А ты чего ж?

— Чего надумал, зачреватить! — улыбалась Мавра. — И откель ты ведаешь о том, про пауков-то?

— Рассказывали.

— Кто? Али я не первая у тебя?

— Первая. А рассказывала мне о том моя бабуся, и ещё говорила, что второго нужно по зачатии съесть, а третьего перед родами, чтоб способней разрешаться было.

— Вот и ешь своих пауков, Ванятка, а мне они покамест за ненадобностью. Я не от полюбовника, а от мужа свово зачать хочу.

— Не любишь, значит, — простодушно вздохнул Иван, а Мавра тихонько рассмеялась: