Как жаль, что так поздно, Париж!

Возвращаясь с футбола, Потехин и Никифоров любят посмаковать перипетии игры, особенно если команда в выигрыше. Ну а если в проигрыше, то Никифоров неизменно заводит разговор о Кипиани.

– Ну что ты мне опять талдычишь о Кипиани? – кипятится Юлий Викторович. – Он уже давно не играет, он тренер.

– Какая разница? – резонно замечает Никифоров. – Раньше-то он играл.

– Ну играл…

– Вот именно – играл! А Печенкин твой…

– Печеночкин, – машинально поправляет Потехин.

– Нет, именно Печенкин, – язвительно настаивает Никифоров, хотя неизвестно, какая из этих фамилий благозвучней. – Так вот Печенкин просто не умеет играть.

– О-о! И ты, Брут! – стонет Юлий Викторович. – Замолчи, ради бога! Если бы это еще говорила та дама, которая не отличает футбол от хоккея, но ты, ты!

Беседуя таким образом, приятели доходят до трамвайного круга и разъезжаются в разные стороны.

Футбол есть жизнь, но жизнь проходит не только на футболе.

С этой очевидной истиной Потехин сталкивается лицом к лицу, как только возвращается домой. То есть лицом к лицу он сталкивается с женой, но это одно и то же.

– Ну? – говорит жена. – Проиграли?

– Ты видела по телевизору? – мрачно спрашивает Юлий Викторович.

– Зачем мне телевизор? Я это вижу по твоему лицу.

Проходит еще некоторое время, и жена, всплеснув руками, восклицает:

– Неужели ты ничего не замечаешь?

Что он должен замечать? Он внимательно смотрит на жену. Новая прическа? Пожалуй, нет. Платье? Но на жене старый халат. Ах, вот что! Новая люстра.

– Новая люстра! – кричит Юлий Викторович как можно радостней, чтобы вполне угодить жене.

– Нет, тебя надо отправить в дурдом, – говорит жена, и в голосе ее звенят слезы. – Эта люстра висит здесь уже второй год.

– Тогда не задавай глупых вопросов, – свирепеет Юлий Викторович и уходит в ванную.

Через минуту его начинает мучить совесть: зачем обидел жену?

– Раечка, – говорит он нежно, выходя из ванной. – Ты сейчас будешь смеяться. Славка сегодня едва не забил гол в свои ворота.

Это, разумеется, явное преувеличение, но чего не сделаешь ради единственной жены?

Она, однако, не видит в этом ничего смешного, и слезы уже не звенят в ее голосе, а катятся по лицу.

– Да что случилось? – встревоженно говорит Юлий Викторович. – Где Машка?..

Он вдруг вспоминает, что давно не видел дочери.

– Вот именно – где? – уже вовсю плачет жена. – Наконец-то заметил – Машки давно уже нет, Машка шляется.

– Что значит – шляется? – удивляется Юлий Викторович.

Никогда прежде жена не позволяла себе так говорить о дочери.

– Ты ведь ничего не видишь, кроме своего футбола и своей газеты, а дочку скоро выгонят из института.

– Почему?

– Не почему, а из-за чего. Из-за неуспеваемости.

– Но она всегда успевала.

– А теперь она успевает только на свидания, и то, наверное, опаздывает, потому что красится по полдня.

Вот оно что! Машка влюблена. Ну и прекрасно. Что она еще должна делать в свои годы?

– Она должна учиться! – со злостью кричит жена. – Она должна быть дома до двенадцати часов! Она не должна краситься так по-уродски!

– Ну-ну-ну, – пытается урезонить жену Юлий Викторович. – Откуда столько ханжества? Должна, не должна. Успокойся, вспомни себя, когда бегала ко мне на свидания.

Но жена не желает так быстро сдаваться.

– Я была старше, – говорит она.

– Ну, – разводит руками Юлий Викторович, – это уж, как любит говорить Машка, твои трудности.

В это время звонит телефон, и рабочий день заведующего спортивным отделом, так внезапно прерванный общением с женой, возобновляется.

– Ну, начинается трепотня! – раздраженно говорит жена и уходит на кухню.

Испокон веку люди в этом городе, как и в любом другом, рождались, жили, умирали, но только им, нынешним, выпало счастье быть современниками чемпиона Славы Печеночкина и его боевых друзей-чемпионов.

Юлий Викторович накануне последнего в сезоне матча, в котором решалось, быть или не быть им современниками чемпионов, собрал сотрудников своего отдела и произнес речь. Он сказал:

– К вам обращаюсь я, друзья мои! Мы стоим на пороге исторического события: Рубикон должен быть перейден!

И Рубикон был перейден, Карфаген был разрушен, солнце Аустерлица взошло, Париж стоил мессы и так далее и так далее в том же духе.

Когда трибуны устали орать и наступила секунда тишины, многие услышали, как кто-то сидящий справа от ложи прессы сказал:

– Вот теперь и помирать можно.

И не было в ту минуту на стадионе человека, который не согласился бы с этим. Счастье было так полно, пожар восторга в сердцах так неистов, что залить его было нечем.

На другой день сотрудники спортивного отдела, чувствуя себя именинниками, устало и снисходительно принимали поздравления. Они сидели в холле редакции, развалившись в креслах, вытянув ноги, и сам редактор вышел к ним в холл и очень мило шутил с ними, а уходя сказал:

– Всем премия в размере месячного оклада.

Словом, это был триумф, это было счастье, это бывает раз в двести восемьдесят лет.