Как жаль, что так поздно, Париж!

Вот над этим узелком, наткнувшись на него недели через две после похорон, Соня пролила самые горькие в своей жизни слезы. Коричневое платье из материи, которая называлась «диагональ», Марфуша сшила себе еще в Москве, Соня помнит. А темненький платочек в крапинку подарила мама. Марфуша любила, чтобы к Пасхе ей дарили новый платок… В узелке лежали деньги и записка: «Сонечка, платье и платок мне на смерть, а из денег, что останется, купи детям Анечке и Димочке сладкое, и они меня помянут. Я за вас спокойна, потому что Тёма пришел, так и передам маме и дедушке, когда увижу их. Ну, Господь с вами. Живите долго».

Довлеет дневи злоба его, довольно для каждого дня своей заботы…

После смерти Марфуши Соне впервые открылось, что никто не уходит бесследно, мы живем в окружении всех, кто нас любил, знаем, когда радуем их, огорчаем… Ей хотелось все делать так, чтобы Марфуша была довольна, она словно видела на себе ее внимательный взгляд.

И еще одно поняла Соня: в юности терять легче. Как бурный весенний дождь обрушиваются и просыхают слезы. А вот теперь… Вместе с Марфушей она заново потеряла всех: маму, дедушку, Анну Ивановну. Никто больше не заслоняет их с Артёмом, наоборот, это они теперь заслоняют собой детей. «…и я, как есть, / На роковой стою очереди…»

Многие не верили, когда Артём говорил, что годы, проведенные в лагере, считает своей большой удачей.

– Ты шутишь? – спрашивали его.

– Ничуть, – отвечал Артём. – То, что я понял там, здесь, возможно, к концу жизни бы расчухал. А может, и не расчухал бы вовсе.

Таким собранным, деятельным… вдохновенным, – да-да, вдохновенным! – Соня его никогда не видела. Еще живя в Луге, на «сто первом километре», и только наезжая в Ленинград, он задумал гигантскую работу, для которой нужны были люди, лаборатория и, главное, средства. Ничего, разумеется, не было, но он не отступал. И когда наконец разрешили вернуться в Ленинград, он заинтересовал своими идеями одного бывшего однокашника, ставшего за эти годы большим человеком.

– Ну! – удивленно сказал однокашник, выслушав Артёма. – Ты там, оказывается, даром время не терял!

– Никакое время – не даром, но придумал я это, разумеется, здесь, а не там. Хотя в высшем смысле ты прав: в лагере я понял мир вообще, ну а все остальное – лишь его детали.

Однокашник снова посмотрел на Артёма с удивлением.

– Да-да, – продолжал Артём. – Там думаешь о жизни, находясь, так сказать, не внутри нее, а снаружи. Снаружи многое виднее.

– Что же, например?

– Например, соотношение работы и свободы.

Но однокашнику уже расхотелось продолжать разговор. Артём рассмеялся:

– Давай лучше вернемся к формулам. Ну как, согласен ты мне помогать?

19

В Ленинграде, как и следовало ожидать, не прописали, хоть мать стара и больна, ей восемьдесят четыре года и, кроме Никиты, у нее никого нет. Ирэна много раз за эти девять лет после его возвращения пыталась пробить гранит Большого дома (там в самом деле цоколь из гранита). Человек, с которым она теперь живет, имеет какой-то доступ в сферы. Вот через него и пыталась, но, видимо, это еще не те сферы – Никиту не прописали.

Несколько раз Ирэна приезжала к нему в Кингисепп, где он снимал комнатушку у старухи-финки, плохо говорящей по-русски. Это очень облегчало жизнь: не надо вести пустых разговоров.

Приезжая, Ирэна обязательно устраивала скандал, и он в конце концов перестал так уж нетерпеливо ждать ее приездов.

– Ты что, не рад мне? – спрашивала Ирэна, выходя из автобуса.

Она всегда все чувствовала, но сдерживаться не умела, уже через четверть часа начинался крик.

– Не смей опускаться! Посмотри на себя!

– Ну вот, что за зрелище? – лениво отбивался Никита.

Он как раз отпустил бороду, чтобы не бриться и реже смотреть на себя в зеркало.

– Еще столько жизни впереди! – кричала Ирэна. – Что это ты себя похоронил?

Разве это он себя похоронил? Его похоронила власть, аппарат принуждения… «Силе такой становясь поперек…» Естественно, силы неравны, о чем же они думали, «становясь поперек»? Как говорил Тёма Бергер, наша задача – сказать первое слово. Вскоре выяснилось, что первое слово сказали вовсе не они. Это когда грянул суд над Синявским и Даниэлем.

«Наша задача – сказать свое слово, – формулировал Артём. – И чтобы как можно больше людей его услышало».

«Свое» слово – это кропотливое сочинение, которое писал в основном Никита, но добавляли в него все, как пчелы в улей, несли идеи, выписки, подсчеты, – это сочинение так и не прочел почти никто: в одну ночь, ночь обыска, оно, только что размноженное фотоспособом, перестало существовать. То есть нет, оно существовало, но уже как вещественное доказательство их общей вины.

Слава богу, хоть женщин не замели, они проходили свидетельницами по делу: бледная, худенькая Соня с испуганными глазами, вызывающе яркая Ирэна… Все время улыбалась в его сторону, так что судья не выдержала и сказала: «Перестаньте улыбаться!»

Когда он поселился в Кингисеппе, Ирэна предложила:

– Ну хочешь, я приеду и буду здесь жить с тобой?