Как жаль, что так поздно, Париж!

В 1976 году мы с Борисом уехали с Васильевского на Петроградскую. Первая в нашей жизни отдельная квартира, но «коммунальный синдром» еще долго преследует меня в снах: будто переехали в новую квартиру, а там (как же так?!) – соседи. Теперь соседи только внизу, вверху и сбоку. «Сбоку», то есть на той же лестничной площадке – Коркины, Юра и Федя. А была Лена, с которой я очень дружила. Лена умерла, долго и тяжко болела. Я через стенку буквально чувствовала ее отчаянье, как теперь Юрину безутешность. Мы и попали-то в этот дом благодаря Лениной матери, которой очень хотелось, чтобы в соседках у ее дочери оказалась я.

Однажды мы заливаем тех, что внизу. Старый татарин на ломаном русском ругается матом: «Думаешь, если ты на черной “Волге” ездишь, тебе все позволено!» «Триста лет мы жили под татарами – теперь они под нами», – замечает по этому поводу Борис.

«Были сборы недолги – сели в черные “Волги”», – острил Юра Николаев. Между прочим, вот как разительно изменилась жизнь: когда мы сюда приехали, наши «жигули» были единственными во дворе – сейчас не пройти, не проехать.

На черной служебной «Волге» я в самом деле ездила пять лет, пока была редактором «Ленинградского рабочего», но потеря этой «привилегии» не произвела на меня никакого впечатления, а вот то, что, как игрушку из рук, отняли газету… Именно к этому времени я, как мне казалось, по-настоящему научилась в ней работать, понимать, ориентироваться в жизни города, области… Так было жалко – не передать!

Таинственность жизни – в ее нескончаемости. Что бы ни случилось, она (пока она есть), как вода, находит лазейки и течет себе, течет, утекает. «Доверься жизни, – сказала мне как-то Наташа Крымова. – Она сама найдет выход». Разговаривали в квартире Александра Моисеевича Володина, где она тогда остановилась. В том же доме, в двух кварталах от меня, она обычно жила у Нели Пляцковской, своей (ставшей и моей) ближайшей подруги. Теперь так странно видеть на этом доме, на нашей с Нелей общей Большой Пушкарской профиль Александра Володина, запечатленный в камне…

Когда-то, в начале 60-х, Володин приходил к нам на Васильевский, приносил свои магнитофонные пленки с записями окуджавских песен. Он знает Окуджаву! – вот что было тогда главным для нас в нем. Но и ставши классиком, он совсем не забронзовел. Неля по праву дружбы называла его Шуриком.

– Шурик прочел твою книгу и собирается тебе позвонить.

– Да?! А что он сказал? Что?

– Ну, услышишь…

О, это было счастье – услышать. Я разревелась прямо в телефонную трубку.

– Почему ты плачешь? – удивился он. А сказал вот что (я сразу записала, пока помнила, его слова):

4/VII-99 г.

А. М. Володин (по телефону):

Ошеломительная книга. Я уже несколько дней живу в твоей книге. Это – целый мир. Ты создала целый мир удивительных людей, подробностей. Это – моя жизнь с 30-х годов, когда тебя еще не было, и до сегодняшних дней, когда я еще есть. Столько наблюдений, характеров, как ты замечательно помнишь все. Я думаю, боже мой, как я бедно жил! С кем я общался? С массой народа, но я их не помню. Столько случайного! А среди каких прекрасных людей жила ты! Это твои знакомые, родственники, я их вижу – это целый мир. Ошеломительная книга! Я прочел «Московский роман» и снова стал его читать… И рассказы… Эту книгу все должны прочесть. Там так много сказано, так много…

* * *

Таинственность жизни еще и в том, что никогда не знаешь, куда она тебя развернет, во что ввергнет. Вот так неожиданно в 1984 году я стала редактором спортивной (!) газеты.

Когда умер Брежнев (главный фигурант той абсурдной авроровской истории), я написала в обком заявление с просьбой дать мне работу и получила примечательный (он до сих пор у меня хранится) ответ: просим прийти в такой-то кабинет в свободное от работы время.

Пришла в ненавистный, до боли знакомый коридор, в кабинет, где когда-то сидел Саша Осипов. В это время он, уже изгнанный Романовым из Ленинграда, работал в Москве, в ТАССе. Но это уже в 1989-м, а пока еще 1984 год, апрель, и я, не зная, что мне сейчас предложат, вхожу в бывший осиповский кабинет.

Предлагают быть редактором «Спортивной недели Ленинграда».

– Да ты что! – говорю я хозяину кабинета. – Я же ничего не понимаю в спорте!

– Какая разница? – отвечает он. – Зато ты в газете все понимаешь.