Как жаль, что так поздно, Париж!

Всегда была чем-то увлечена до самозабвения, в тот период – Маяковским, вообще – стихами, и сама писала стихи, и вся ее компания считала, что стихи чуть ли не самое главное на свете. Он так не считал, но поддался и этому. С ней, вернее сказать, при ней терял себя. Всегда насмешливо недоверчивый ко всему, здесь верил без оглядки. Во что только не верил! После Маяковского начался Хемингуэй. У них в институте (он учился в МГИМО) тогда этого имени даже не знали. Там вообще его окружали совсем другие люди, тоже вполне головастые, но совсем другие. Прежде всего, это были деловые люди. Они знали, чего хотели. И знали только то, что надо было знать. Обязательно. Хемингуэя тогда еще знать было не обязательно, это потом началось. Для всех. Вообще многое из того, что потом узнали все, он благодаря Майе и ее окружению знал раньше. Какие-то невиданные книги, неслыханные имена! Поль Моран «Открыто ночью», Дос Пассос, Эльза Триоле… Он рот раскрыл, когда ему объяснили, что Эльза – сестра Лили Брик, жена Луи Арагона, что это про нее «Письма не о любви» Шкловского, что они с Арагоном приехали из Парижа на этот вечер в Политехническом…

– Вадим! Потапенко! Иди сюда, есть место!

На сцене рядом с Арагоном – его узнавали по фотографиям – сидела женщина в черном платье с золотой косой вокруг головы. Вадим тотчас же вспомнил: «Она трогала молча волос золотистый пожар» – стихи из сборника «Глаза Эльзы», которые ему давала читать Майя.

Первым из гостей выступал Арагон. «Platon dit»[6], – так он начал. Маяковский, Париж, война и снова Маяковский, и снова война. Всего пять лет прошло, как она кончилась, и десять, как она началась для них там, во Франции. Он читал стихи:

Ô mois des floraisons mois des métamorphoses
Mai qui fut sans nuage et Juin poignardé
Je n’oublierai jamais les lilas ni les roses
Ni ceux que le printemps dans ses plis a gardés[7].

Слова медленно падали в притихший зал. «Запоминай, – сказала Майя, – потом в книгу вставишь».

…Самолет в Париж улетал вечером, и за день надо было еще успеть сделать пропасть всяких дел: в химчистку – забрать плащ, в сберкассу – заплатить за телефон, жена никогда не соберется и телефон отключат, а главное, в издательство, на Зубовский бульвар, пришла внутренняя рецензия на его рукопись, и ему не терпелось ее прочесть.

Редакция помещалась на четвертом этаже. У лифта, как всегда, стояла толпа, и Вадим Петрович не стал ждать. Потом часто думал: от какой ерунды зависит жизнь. Дождись он тогда лифта и, может быть, все пошло бы по-другому. На площадке третьего этажа стояла Майя. Что-то дрогнуло в сердце, и только спустя секунду он понял, что это – она. Они не виделись семнадцать лет, с марта пятьдесят третьего года. Рождение ее сына, похороны Сталина… В тот день он пришел к ним в дом в последний раз. Только в Москве можно вот так расстаться на годы и так неожиданно встретиться.

Она очень изменилась. Тогда, когда он любил ее, она, оказывается, была всего лишь гадким утенком в сравнении с собой теперешней. Но из ярких серых глаз на него смотрела прежняя Майя с той же – казавшейся ему забытой – властью над ним.

9

Андрей и Катя пошли от Арбатского метро по старому Арбату, потом налево к Зубовской площади и оттуда переулками вышли к Гоголевскому бульвару. Уже переговорили обо всем: о Ленинграде, куда он уезжает, об инязе, в который она собирается поступать. Катя рассказала ему, что, оказывается, он, Андрей, когда-то приходил к ним на Большую Молчановку.

– Тебя приводила мама. Ее зовут Майя?

– Да, Майя Васильевна.

Им обоим это казалось удивительным, выходит, они знакомы давным-давно?

– Ты посиди здесь, – предложил Андрей, – я мороженое притащу.

Катя села на скамейку, солнце грело не по-вечернему сильно, пахло зацветающей липой. Мимо нее медленно прошел Вадим Петрович Потапенко рядом с какой-то женщиной. Катя поразилась растерянному выражению его лица – в телевизоре он выглядел уверенным, даже надменным. Его растерянность – она это почувствовала – была как-то связана с женщиной, легко и свободно улыбавшейся тому, что он говорил.

Катя смотрела им вслед. Чужая жизнь, в которой для нее нет никакого места. А она, дура, чуть было не собралась знакомиться с ним…

– Что с тобой? – спросил Андрей. Он стоял перед ней с мороженым.

– Помнишь, ты сказал: наплевать и забыть?

– Про твоего отца?

– Да. Он только что прошел здесь.

Андрей посмотрел в направлении ее взгляда.

– Их уже не видно, – сказала Катя.

– Он был не один?

– С какой-то женщиной.

– С женой, наверное.

– Нет, – уверенно сказала Катя, – это была не жена.

Доехали до Кузьминок. Катя сказала:

– Зайдешь к нам?

– Может быть, неудобно?

– Ну вот еще! Бабушки Зины нет, она в Николаеве, увидишь хоть мою бабушку Катю.

Андрея поразили картины. Их было много, некоторые стояли на полу в золоченых багетовых рамах.