Как жила элита при социализме

А вот импортируемые китайские вещи в 1950-х гг., до того, как поссорились Мао Цзэдун и Никита Хрущев, были исключительно высокого качества. Очень хорошими оказались детские шерстяные костюмчики, красочные полотенца, вазочки, но особенно — шелковые изделия. Сохранившиеся в квартире моих родителей желтые в цветах шелковые покрывала за шестьдесят лет совершенно не утратили вид и по-прежнему нарядны.

В то время с большим вкусом делались фигурки из поделочных камней, фарфора и фаянса. Были у нас даже пресловутые семь мраморных слоников, считавшихся пошлостью, — мы с ними играли. Видимо, всякая мелкая пластика что-то значила для родителей как память о конкретных событиях и местах. Но в середине 1960-х годов, под влиянием модных тенденций минимализма, я, укра­шая дом, все это — как мещанское и безнадежно отжившее — повыбрасывала. Родители промолчали: то ли сами не считали ценностью собственные приоб­ретения — мол, купим новые; то ли, скорее всего, не акцентировали внимание в целях воспитания: раз дочь убирает, украшает дом, уже хорошо; упреками можно отвратить от стремления заниматься домашним хозяйством.

Лет через десять после своей «домашней реформы» я сама горько пожалела об утраченных вещах и проклинала себя за свою непроходимую глупость. Меня оправдывает лишь то, что не я одна поддалась модному поветрию (тем более пре­ображала квартиру еще подростком).

Сошлюсь на русского писателя Владимира Солоухина. Он писал в книге «Письма из Русского музея»: «Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерновую мебель. Совпало к тому же с большим жилищным строительством, то есть, значит, с переселением на новые квартиры. Пошли в ход столики на четырех раскоряченных тонюсеньких ножках, табуре­точки на трех раскоряченных ножках, фанерные шкафчики, фанерные полочки, пластмассовые абажурчики и настольные лампы, глиняная посуда с облагоро­женным звучанием — керамика. Взбудораженные москвичи пошли выбрасывать из своих квартир красное дерево, карельскую березу, ампир, павловские гости­ные, венецианское стекло и хрусталь. Не буквально выбрасывать, конечно, — в комиссионные магазины, где все это было моментально скуплено иностранца­ми за баснословный бесценок. Угар прошел быстро. Теперь снова какая-нибудь завалящая столовая ХІХ века стоит дороже, чем двадцать самых модерновых гарнитуров, но, увы, поздновато. Тысячи и тысячи москвичей остались при своей фанере, глине и пластмассе. Ах, это пошло, ах, это мещанство, ах, посмотрите, как на Западе. А Запад приобрел всю нашу пошлость, все наше мещанство, вывез к себе и весьма доволен».

Так же, как с ценными вещами, советские люди в 1991 году поступили с собственной страной — бездумно, бездарно, глупо...

И в нашей семье вещей не ценили. Все активно раздавалось, без сожаления выбрасывалось — тогда, когда можно было починить. А теперь я с завистью смотрю, например, на мраморную настольную лампу с зеленым абажуром, купленную еще в начале 1950-х гг., в доме Людмилы Карповой: и у нас была такая же. Где она? Как бы я хотела сейчас ее вернуть... Недаром моя младшая сестра Олеся и ее муж Сергей изредка, по возможности, покупают антикварные вещи — восполняют то, чем мы в своем легкомыслии бездумно пренебрегали. То есть действует закон жизненной полноты — возобновления там, где образова­лись искусственные бреши.

Оценивая квартиры наших соседей в «писательском» доме, пожалуй, наибо­лее высоко поставлю художественный вкус именно семьи Карповых. Всего в меру, все очень гармонично. И обязательно время от времени — снова-таки в целях воспитания детей — появлялись в их доме какие-то удивительные приобретения. Например, в начале 1960-х гг. у них в прихожей стояла огромная, в натуральный рост, собака-копилка из фаянса: каждый приходящий в квартиру норовил бросить в нее копеечки. Наполнялась она несколько лет. Было интересно опускать монетки в «собаку», а не потратить на мороженое, именно потому, что нигде никто та­кой большой копилки не видел. Друзья Карповых загадывали, сколько же она может вместить.

Все квартиры не лишены были уюта, так что назвать стандартными их ни в коем случае нельзя. Правда, в то время хороших обоев не было, стены в некото­рых писательских квартирах покрывались колером и так называемым «накатом». Я и сейчас люблю именно такие стены. Окна занавешивались тюлем и в кух­нях — простенькими ситцевыми белыми занавесочками с кружевом «ришелье» по краям. Позднее все гонялись за немецким «дедероном», появились также шторы из особой портьерной ткани с крупным рисунком. В 1970-е годы шторы стали шелковыми, в 1980-е — уже и гобеленовыми. В любом случае, даже в офи­циальных учреждениях, с гардинами и шторами — более разнообразно, уютно, по-домашнему, по сравнению с одинаковыми — везде и всюду — жутко надоев­шими с 1990-х годов жалюзи, закрывающими свет, унифицирующими все и вся.

Картины мало кто из писателей собирал целенаправленно, но нередки были подарки от друзей-художников — авторские произведения.