Как знаю, как помню, как умею

Был он уже не похож на того прежнего молодого Татлина, который пел в ту давнюю зиму. Лицо его стало рыхлым, белым, сам какой-то тихий, растерянный, подозрительный. Мы однажды сидели в актерской уборной (театр Моссовета временно играл в помещении старой Оперетты) и разглядывали мои эскизы, которые я принесла для сдачи.

«Владимир Евграфович, признайте, как бы я не старалась, как бы не сосредотачивалась, все равно это не удается никогда выразить, даже в малой доли того, что я чувствую, вижу» — жаловалась я ему. Татлин долго молчал, смотрел на меня, то на мои планшеты. Потом встал, подошел к двери, открыл ее и внимательно посмотрел направо и налево: нет ли кого в коридоре. Закрыл дверь, приложил ухо к щели. Постоял настороженно. Потом на цыпочках подошел ко мне и, наклонившись к моему уху, тихо сказал (почти прошептал): «И мне тоже…»

* * *

Я не знаю, каким был Татлин. Я его побаивалась, хотя и работала с ним, и это была большая честь для меня. Я даже заступилась за него однажды, но все равно я его не знала и боялась.

Как это произошло, что я могла заступиться за него и накричать на Ванина[105]?

Мало кто понимал его, искусство его было в те годы непонятно и вызывало насмешку.

Он сделал поразительный макет из дерева. Ванин кричал на Татлина, что это он ему напортачил. Давай луну! Иначе все к черту! Вот тут мне пришлось заступиться за эту красоту. Что я кричала в ответ — не помню, но предполагаю теперь, что отстаивала право большого художника, а он сидел тихо, послушно, положив большие руки мастерового на стол, извиняюще опустив глаза.

«Луну требуют, — тихо и растерянно сказал он и вдруг радостно, подтолкнув меня: — Сработаем луну из меди».

Но сработать луну ему так и не удалось. Спектакль не пошел.

ФАДЕЕВ

Я шла из театра с Мамонтовского переулка (где я работала в 1936 году) к маме и брату, которые жили во дворе дома Герцена на первом этаже в странной маленькой квартирке, выгороженной из бывшего особняка. Там были печки, там были ставни, там была темная столовая величиной с большой обеденный стол, и, как это ни странно, довольно большая ванна. И еще две мрачные, но очень уютные комнаты брата и мамы…

Итак, я шла к маме после работы посидеть с ней, поесть супу (я так давно его не ела!), повидать Володю.

Свернув с Пушкинской площади на Тверской бульвар, я стала обращать внимание, что на тротуаре лежит много осыпавшихся лепестков флокса. Чем ближе к дому Герцена, тем больше попадалось осыпи флоксов. Перед домом Герцена тротуар уже был похож на ситец в цветочек. Лепестки на земле заворачивали в ворота, я вслед за ними. «Цветочная» рота, которая становилась все пестрее и «цветочнее», шла вместе со мной к дверям квартиры моего брата. Ковер в узком коридорчике был похож на ситец. Пряный запах флоксов был удушлив, осыпавшихся цветов слишком много для обыкновенной жизни. Поспешно звоню, и мне открывает смеющаяся мама.

— Посмотри, что устроил, — говорит она.

Оказывается, Фадеев получил где-то гонорар, спрыснул его слегка, скупил на улице Горького и на Пушкинской площади несколько ларьков цветов (был сезон флоксов) и нанял отряд мальчишек, которые вместе с ним принесли эти цветы к ногам нашей старой мамы.

Вся посуда, все тазы, все ведра были использованы под вазы. Ванна до отказа наполнена цветами, а остатки, как дрова, лежат в коридоре возле печки. Среди этого изобилия сидит счастливый, покрасневший и веселый Фадеев в косоворотке и ест суп. А водки мама ему не дает. И он ее слушается и смеется тонким голосом.

Он очень ее любит. Называл мама и на ты. Навещал ее, заботился о ней, если брат был в командировке…

ИЗ ДНЕВНИКОВ

Я уже старая и должна скоро умереть.

* * *

Как понять счастье старости? Видимо, это найти самого себя…

* * *

В детстве чувство складывается из конкретных (зримых) вещей. К старости зримый образ уже отпадает. Он уже известен, выучен наизусть. И остается только чувство. Вот его-то и надо расширять и познавать.

* * *

Тридцатилетняя дружба связывала меня с Еленой Сергеевной Булгаковой. Разное мешалось в эту дружбу — и горечь, и преданность, и самолюбие, но последние 20 лет это были доверительные и очень преданные (особенно с ее стороны) отношения.

* * *

Бывают дни озарений и покоя. Проснешься утром, и в душе все меняется, как будто выпадает первый снег.

Все началось с этого платья. Платье не по фигуре (уже растолстевшей и оплывшей). Пояс чересчур туг. Туфли на чересчур высоком каблуке. Словом — все неудобно, все не покойно, все не по возрасту! Весь вечер сидеть в этом дурацком виде и делать вид, что тебе весело и интересно сидеть с людьми скучными…

Ужасно… Между тем мы сами нагромождаем себе целый воз душевных «затянутостей» и «высоких каблуков».

Все время делаем вид. Все время боимся правды.

Я горюю о своей правде больше, чем о молодости.

* * *

Господи! Как я хочу быть сильной — и как я слаба!..

* * *

Безнадежность, инерция и внутренняя поспешность одновременно владеют мной.

* * *

Почему так прекрасно прошлое, которое мы не могли, не умели чувствовать?

* * *