«Какаду»

— Дело не в сильных впечатлениях. Вы, видно, все еще причисляете меня к той категории глупцов, которые забавляются тем, что могут убивать, бросать гранаты и целыми неделями торчать в окопах. Но это не так. А если я испытывал за эти годы некоторое удовлетворение, то оно обусловлено чисто личными переживаниями и наблюдениями, которыми я не мог поделиться даже со своими земляками.

— Понимаю…

Я все смотрел в окно, мы снова мчались через белую пустыню, но пейзаж изменился, не было ни гор, ни лесов, лишь огромное пространство плоской, засыпанной снегом земли. Вдруг я почувствовал острую боль в предплечье, но, подумав, сообразил, что это реакция мускулов на те неимоверные усилия, которые я затратил, карабкаясь по ступенькам вагонов; если бы я был послабее и менее предусмотрительным, сейчас на мое тело падал бы уже снег, а спустя какое-то время путейцы нашли бы его окоченевшим, застывшим и никто никогда и не узнал бы правды ни обо мне, ни о том, как я погиб. Я думал об этом без всякого волнения, будто это вовсе и не касалось меня, и продолжал наблюдать за майором, который, удобно расположившись на обитом кожей диване, не двигался с места; я смотрел на него и вдруг с удивлением заметил, что первоначальная атмосфера враждебности куда-то исчезла, меня это, разумеется, весьма огорчило, я любил в такого рода обстоятельствах чувствовать глубокую ненависть противника, это облегчало мне борьбу, придавало уверенность действиям, наконец, способствовало тому, что я не испытывал угрызений совести, когда вынужден был убивать. Однако на сей раз произошло нечто такое, отчего я вдруг почувствовал себя внутренне разоруженным, и это не могло меня не беспокоить; к тому же я еще мучился мыслью, что мой противник с самого начала задал игре тот тон, который его устраивал, что было опасно, я должен был защищаться, и мне нельзя было обнаружить своих истинных чувств, я не смел показать, что согласен признать его временный перевес, и по-прежнему должен был держаться как хозяин положения, хотя с каждой минутой это становилось все труднее. Я отошел от окна и, вытянув перед собою ноги, уселся на мягком и удобном диване. Майор приглядывался ко мне с возрастающим интересом.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Сорок.

— Вы выглядите значительно моложе. Я дал бы вам года двадцать три, не больше.

— Я солгал. Мне двадцать четыре.

— Значит, я ошибся только на год.

— Это не имеет никакого значения.

— Вы полагаете, что годом больше или меньше в жизни человека ничего не значит?

— Этого я не говорил.

Майор рассмеялся.

— Все это очень смешно.

— Что именно?

— Вся ситуация в целом, наша необыкновенная встреча, наконец, путешествие в этом купе. Ведь, правда, смешно?

— Как кому.

— Мы скоро расстанемся.

— Наверно.

— Вы выходите в Кракове?

— Не знаю.

— Как, вы не знаете, куда едете?

— Знаю только, куда хотел бы приехать. А это не одно и то же.

Майор молча кивнул, потом как-то неопределенно махнул рукой — смысл этого жеста я так и не успел уловить, снова закурил и, секунду подумав, спросил:

— Зачем вы все это делаете? Пожалуйста, ответьте мне…

Движением головы он указал на чемодан, лежавший на полке, и мне почудилось, что на лице его появилось выражение мучительного раздумья; он слегка наклонился в мою сторону, и на его гладком неподвижном лбу собрались поперечные морщины, однако в тот момент меня интересовали только его руки, белые, холеные руки, в которых чувствовалась скрытая сила. Глядя на них, я потянулся к шарфу, снял его с шеи и расстегнул пальто, мне неожиданно стало очень жарко.

— Итак?

— А зачем вы носите этот мундир, майор? — спросил я его со злостью. — И что вы ищете в этой стране?

— Идет война. Это, вероятно, все объясняет?

— Да. Идет война. Существует фронт. А мы — враги!

Лицо его сделалось серьезным, он непроизвольно откинулся назад и, опершись спиною о мягкую подушку сиденья, задумчиво взглянул на огонек горящей сигареты; потом произнес со смирением, тоном, в котором чувствовалась тоска:

— И все равно это не имеет никакого смысла. То, что вы делаете, не имеет смысла. Вы должны в конце концов понять, что в открытой борьбе с нами у вас нет никаких шансов. Вам нужно ждать. И только ждать. Самым большим вашим союзником является время. Вы так же, как и я, наверно, прекрасно понимаете, что теперь уже ждать осталось недолго. А подвергать себя опасности в канун освобождения просто нелепо.

— Мы оба в одинаковом положении. Смерть в равной мере угрожает как мне, так и вам, майор.

— Между нами все же есть некоторое различие.

— Можете об этом не напоминать. Мне это хорошо известно. Различие, о котором вы говорите, я не раз испытывал на себе, и к тому же весьма ощутимо. Уже самый факт, что я вынужден ехать в вагоне, снабженном надписью «Nur für Deutsche», достаточно унизителен, и если б не особое стечение обстоятельств, которые привели меня в это купе, я бы, вероятнее всего, отказался от сомнительного удовольствия ехать в вашем обществе.