Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

Ощущение большой грозы еще не возникло: жизнь тихого захолустного Петровска была далека от мировых событий, тем более, что Сталин держал всю страну в отрешенном от этих событий состоянии (не считая только войну в Испании). Он отказывался верить всем сообщениям и донесениям о готовящемся вторжении гитлеровских дивизий на советскую территорию, и страна оставалась расслабленной. Немножко знали мы о схватке с японцами на Халхин-Голе (о ней рассказывал в узкой компании Федор Филиппович, служивший в то время военврачом в Туве), совсем глухо, шепотом говорили о позорной финской войне 1940 года. Лишнего не болтали от греха подальше.

Признаюсь, в свои 11—12 лет я вообще ничего не знал о гитлеровских захватах в Европе, и в семье не было разговоров на эти темы. Родители никогда не говорили о политике, нашенской или ненашенской.

В воскресенье 22 июня 1941 года после полудня петровчане услышали из репродукторов заявление председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова о свершившемся, как было объявлено, вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз.

Я понимал, что произошло нечто ужасное, но оно казалось чем-то далеким. Взрослые вокруг также не могли ясно объяснить, как возник страшный гром средь ясного дня и что будет дальше. Через несколько дней в город стали поступать сообщения о стремительном продвижении гитлеровцев по нашей земле, пришли предписания о мобилизации, под которую медработники подпадали в первую очередь.

Уже через неделю мой отец, одетый в гимнастерку и галифе, прощался с нами. Он сразу был отправлен в части, составившие 2-й Украинский фронт и брошенные под Харьков навстречу надвигавшимся гитлеровцам.

Почти год мы не имели известий от отца, который вдруг объявился дома на несколько дней уже летом 1942 года — в лейтенантской форме, но без пистолета. Его части едва не попали в окружение, их расформировали и стали готовить к переброске под Сталинград. Это максимум того, что я как-то уяснил в тех условиях строжайшей секретности и цензуры. Отец мой вообще не славился многословием, а тогда и вовсе был молчалив, с посеревшим лицом, весь сжавшийся, ушедший в себя.

К этому времени мы с мамой уже узнали, что такое очень голодная зима и скученность в доме. Поначалу у нас жила эвакуированная из-под Львова тетя Маруся с двумя сыновьями — жена лейтенанта-кавалериста Евгения Ивановича Бакурского (младший брат моего деда). Позже дядю Женю (так я его звал по той простой причине, что годами он был моложе моего отца) переквалифицировали в артиллериста, и войну он закончил в чине полковника, но на госпитальной койке, тяжело больной после четырех или пяти контузий, полученных на полевых батареях.

Поздней осенью 1941 года в наш дом вселили молодую семью инженера связи Петра Петровича Хмелька, прибывшего в Петровск вместе со спешно эвакуированным из Москвы оборонным заводом, именовавшимся заводом № 251 Министерства морского приборостроения.

Вторую половину 1942 года я в свои 14 лет работал на этом заводе учеником-чертежником конструкторского бюро, где очень приохотился к черчению. Мне поручали деталировку отдельных машинных узлов, то есть требовалось вычертить на отдельных листах каждую деталь узла для передачи на исполнение в соответствующий механический или литейный цех. Рабочий день длился 12 — 14 часов, и мы имели в день 600 граммов хлеба (а не 400, выдававшиеся иждивенцам) плюс обед в столовой. Все равно было очень голодно. Один «классный» чертежник в нашем бюро № 6 иногда очень удачно подделывал пару талончиков на обед, которые печатались в городской типографии...

С осени 1942 года мой отец — в окопах под Сталинградом, в саперном батальоне, получившем позже звание гвардейского, в котором он останется до последних дней войны.

От Сталинграда он дойдет в саперных частях 3-го Украинского фронта до озера Балатон, где переживет новые ожесточенные бои. Затем его гвардейский батальон будет участвовать в освобождении Вены в апреле 1945 года и встретит День Победы в этой красивейшей европейской столице, спасенной от, казалось бы, неминуемых разрушений быстрым броском из Венгрии на северо-восток армии 3-го Украинского, которой командовали маршал Ф. И. Толбухин, а затем — маршал И. С. Конев (отец всегда с восхищением произносил имена этих военоначальников).

Из Австрии он пришлет мне несколько открыток с видами мирной, довоенной Вены, в том числе — вид здания Государственной оперы, которое в последний месяц войны все же пострадало. По окончании войны части,.в которых служил отец, задержались в Вене, и я получил тогда от него помимо открыток с видами города его фотографию «при параде»: в ладной офицерской форме, легких хромовых сапогах, на мундире — гвардейский значок, два ордена Красной Звезды, медали. Поразительным было то, что фотография, сделанная, очевидно, в венской фотостудии, была цветной, и в то время это было для меня полным откровением. Разумеется, я ее храню.