Каким был для меня XX век. Российский посол в отставке вспоминает и размышляет

В задачи комиссии, составленной из 15 видных юристов, представлявших различные правовые системы мира, входили кодификация и прогрессивное развитие международного права применительно к послевоенному устройству мира. Советский Союз, как одна из пяти великих держав, автоматически вошел в состав комиссии и был представлен в ней профессором международного права Федором Ивановичем Кожевниковым, второй раз участвовавшим во встрече такого рода, но, к сожалению, незнакомым ни с одним иностранным языком. Меня приставили к нему как секретаря-переводчика и, как мне пояснили, «помощника во всем».

И вот в конце мая 1953 года я отправился вместе с Ф. И. Кожевниковым в командировку: самолетами через Варшаву в Прагу, откуда в Берн, а затем поездом в Женеву, где мы пробыли около трех месяцев.

Я мог бы долго излагать свои исключительно яркие впечатления об удивительном «райском уголке» — Швейцарии, которая воспринималась тогда невероятным контрастом серой, скудной, откровенно казарменной жизни в послевоенной Москве. Но сейчас мой рассказ — об Америке и американцах.

Женевское отделение ООН выделило для работы комиссии самый престижный зал Дворца Наций — зал Совета Безопасности. В комиссию входили авторитеты с мировым именем, такие, как кембриджский профессор X. Лаутерпахт, французский профессор Жорж Ссель, нидерландский профессор Франсуа, профессор Пал из Дели, американец профессор Хадсон.

По незнанию многих правил я вел себя осторожно, осмотрительно, стремясь одновременно быстрее постичь и процедуры, и содержание дискуссии. А в повестке дня были проекты конвенций и статей, касающихся межгосударственного арбитража, гражданства и безгражданства, режима открытого моря. Темы, особенно первые две, были конфронтационными, поскольку в своем противоборстве с Западом Москва жестко отстаивала приоритет национального законодательства над международным правом и по всякому случаю обвиняла США в стремлении игнорировать суверенитет других государств, навязывать им «доктрину мирового правительства», которую нам надлежало клеймить как «агрессивную, реакционную, космополитическую».

Мне помогало неплохое знание многочисленных документов и решений ООН по вопросам повестки дня комиссии — благо я более двух лет работал в Москве с массой документов ООН и знал всю их индексацию, как знал и историю обсуждения многих вопросов. На заседаниях был организован синхронный перевод на все пять официальных языков ООН, включая русский, однако было много рабочих документов только на английском языке. Не все из них я успевал переводить своему шефу, но он не был в претензии и оставлял за мной большую свободу действий. Вообще, Федор Иванович был душевным человеком и не вставал в позу, когда я поправлял и направлял его, без лишних объяснений, по ходу заседаний либо в перерывах между ними.

Исключительно полезным было наше общение с первого же дня с чехословацким профессором Ярославом Жоуреком, тем более что он знал немного русский язык, и Федор Иванович мог более-менее объясняться с ним без моей помощи.

После первых же заседаний я уяснил для себя, что мы можем неформально обсуждать свои позиции (помимо Жоурека) с сирийским профессором эль-Хури и особенно — с упомянутым уже профессором Лаутерпахтом, место которого на заседаниях было рядом с нами. В перерывах мы подолгу беседовали с ним, причем не только о делах. Лаутерпахт, в частности, проявил живейший интерес к жизни в Москве, вспоминал о своих встречах с советскими знатоками международного права В. Н. Дурденевским и С. Б. Крыловым, а я знал их очень хорошо, у них учился, с ними бок о бок работал в договорно-правовом управлении МИД.

Американский профессор Хадсон вел себя иначе. «Холодная война» в то еще «холодное» лето 53-го года оставалась реальностью, и американец не раз в своих высказываниях за столом заседаний давал понять это. И вообще он со всеми держался холодно, даже как-, о равнодушно, одет был всегда чопорно, а его секретарь примерно моих лет, на которого я часто поглядывал с любопытством, и вовсе демонстрировал неприступность. После первой недели работы комиссии, когда я вполне освоился, эта неприступность молодого человека из Америки стала меня интриговать.

Признаюсь, что мне всегда было свойственно некое, так сказать, мальчишество. Возможно потому, что в юные годы я находился под маминым влиянием и вел себя «примерно», в школе был отличником, а следовательно, так и не исчерпал свои хулиганские возможности.

Продолжая думать о загадочном американце, я предложил моему профессору сделать самим шаг вперед и сломать лед в отношениях с партнерами из США. Но Федор Иванович был архиосторожным человеком. К тому же его задевало, что чопорный американец явно игнорирует его. Во всяком случае, только через какое-то время мне удалось как бы невзначай подвести его к американскому профессору во время очередного перерыва.