Какое дерево росло в райском саду?

– Красивые губы, – отваживается наконец испуганный начинающий судья.

– Видал я и побольше, – говорит один из аккредитованных судей.

– Большая, черная, прекрасная, но несколько подпорченная, – указывает третий.

– Блеск хороший, но многовато пороков, – подхватывает следующий.

– Пышновата, пышновата! – фыркает какая-то женщина[171].

Неудивительно, что Джон Рескин, арбитр викторианских вкусов, недолюбливал орхидеи и называл их «непристойными видениями». Он тоже видел метафорические языки, только не воспаленные, а похотливые. Одной группе орхидей он дал прозвание «сатириумы» (это были или шлемоносные орхидеи, или ятрышники обезьяньи – и те, и другие при Тюдорах называли «сатирионами») и считал, что они всегда наряжаются «в мертвенные, неприятные цвета» и у них привычка вертеть стеблями и нижними лепестками, «будто злой шут высовывает язык»[172].

Страсть к орхидеям началась еще при жизни Рескина, когда появление подходящего для них места – оранжереи, растительного гарема аристократов, – совпало с расцветом пылких отношений любви-ненависти с чувственностью, столь характерных для XIX века. Орхидеи были идеальными dramatis personae для викторианских представлений о природе как о карнавале роскошных, необузданных и зачастую опасных диковин, которые можно взять в плен и выставлять как культурное и даже национальное достояние. Чем зрелищнее были растения, которые естествоиспытатели привозили из тропиков – каждое словно концентрированная сущность щедрых неизведанных земель – тем больше смысла приобретала имперская экспансия. Чувственность и загадочная тайная жизнь орхидей будоражили викторианцев, живших в эпоху подавленных желаний, и им можно было придать респектабельность, стоило лишь одомашнить их и выставить в замкнутом пространстве ящика Уорда или теплицы. Романистка Шарлотта Янг, полюбовавшись орхидеями в одной оранжерее, заметила: «Их очертания поразительны вне всякой меры… они словно парящие птицы, их форма совершенно чудесна, так что путешественники заявляют, что жизни одного художника не хватит, чтобы зарисовать все разновидности, обитающие в долинах одного лишь Перу»[173]. Орхидеи напомнили ей «картины из снов. Можно представить себе волшебную страну, где нет места ни заботам, ни горю, ни усталости». Кому не захочется урвать себе кусочек такой благодати? Страсть к орхидеям викторианцы прозвали «орхиделириум».

Неудивительно, что редкие орхидеи, подобно «райской птице» и амазонской водяной лилии, нередко посвящались особам королевской крови. Джеймс Бейтман в 1837 году опроверг предположение Шарлотты Янг, что художникам не передать всей роскоши орхидей, и издал фундаментальный иллюстрированный труд “Orchidaceae of Mexico and Guatemala” («Орхидные Мексики и Гватемалы»). Не исключено, что Бейтман был самым одержимым из всех коллекционеров орхидей викторианской эпохи, и к сороковым годам XIX века в его доме в Биддалф-Грейндж росла самая обширная коллекция. Цветы орхидей Бейтман называл «отборными украшениями королей» и задумал запечатлеть их в фолианте выдающихся размеров и изысканности, которую посвятил королеве Аделаиде (вдове покойного Уильяма IV). Эта книга – великолепный, дорогостоящий курьез. Богатые изысканные иллюстрации нарисовали две лондонские художницы-самоучки (некая мисс Дрейк из Тернам-Грин и миссис Уизерс из Лиссом-Гроув), на что у них ушло около пяти лет. Вероятно, это лучшие ботанические этюды викторианской эпохи, передающие весь лоск и затейливую архитектуру живых цветов. Однако текст лукаво водит читателя вокруг да около, перемежает наукообразные рассуждения орхидейными шуточками, россказнями путешественников, подробностями национальных костюмов и рассказами, какую пищу предпочитают тепличные тараканы. Сопровождающие рассказ комические виньетки Дж. Ланделлса лишь усиливают впечатление, что Бейтман не только воспевает викторианский культ природы, но и посмеивается над ним. На одной карикатуре, нарисованной тушью и пером, изображен буйный карнавал зооморфных цветов: Cypripedium insigne улетает в ночь на метле, пара Masdevallia танцует менуэт на длинных лепестках-ножках, две Cycnoches плавают, будто лебеди. Бейтман в тексте подхватывает этот зрительный каламбур: «Пожалуй, Cycnoches loddigesii в целом больше похожа на свой оперенный прототип». Однако C. ventricosum ближе всего к «выкаченной груди» лебедя, и если бы удалось соединить эти виды, «у нас получилось бы растение-лебедь, столь же совершенное во всех мельчайших подробностях, что и мухи и пчелы, которые являют нам орхидеи английских лугов».